- Мара-Марена, помоги, дай мне силы!

Но не слышала ее богиня – или не хотела слушать?

Кощей спустился с крыши, подошел к ней, попросил, глядя в глаза:

- Можно мне попить, Марьюшка?

Она принесла из избы черпак, набрала воды из ведра, протянула ему и смотрела, затаив дыхание, как волны пробегают по его горлу, как блестят на солнце упавшие на грудь капли. Тяжело сглотнув слюну, невольно подняла руку, чтобы стряхнуть их, но Кощей поймал ее пальцы, сжал, мягко потянул к себе.

Судорожно всхлипнув, Марья вырвалась и убежала за дом. Села на завалинку, спрятала лицо в ладонях, не зная, что будет делать, если он придет к ней. Не зная, чего больше хочет: чтобы пришел или чтобы оставил ее в покое.

Но Кощей не пришел, и с того дня она больше не знала покоя, ни днем ни ночью.

Пробежал травень, а за ним и изок, наполненный стрекотом кузнечиков. Марью лихорадило, руки дрожали, лицо пылало. Кощей приходил в ее сны, бесстыдные, жаркие, как летний полдень. А наяву, стоило увидеть, хотелось бежать от него, но еще больше - к нему. Когда они сидели втроем с Мореем в чулане или шли в лес, все вокруг становилось зыбким, плывущим. Она не слышала, о чем говорил отец, отвечала невпопад, забывала, что должна сделать.

Вокруг что-то происходило – словно за туманной пеленой. Кажется, Княжич сватал соседскую Аленку, но ему отказали. Кажется, плакала Любава и ворчала Рада. Все это было где-то далеко, за тридевять земель. Марья снова, как в самые первые дни, когда Кощей только пришел к ним, тонула в омуте его глаз и видела мир сквозь темную толщу воды, скрывшей ее с головой.

Накануне Ярилина дня, когда они втроем собирались в лес замечать заповедные травы, отца позвали к недужному.

- Мы пойдем вдвоем, - сказала Марья, обмерев от сладкого ужаса, и тут же охладило мыслью: ни за что не позволит, не отпустит.

- Идите, - кивнул он.

Лес был для них словно сад-огород, знали каждую тропинку и полянку, где какие растут травы, грибы и ягоды. Кощей нес корзину с колышками, обмотанными белыми тряпицами – чтобы легко заметить при свете факела. Марья втыкала их там, где купно росли плакун-трава и топотун, расковник и баранец, кровавник и чернокорень. Собирали их лишь раз в году, когда Мать – сыра земля и солнце-Ярило давали травам особую силу.

Шли молча, поодаль друг от друга, Марья впереди, Кощей следом, и спина под рубашкой горела там, где ее касался пристальный взгляд. Как хотелось обернуться – и как же было страшно!

Корзина уже почти опустела, когда они вышли к озеру. Отметив на заболоченном берегу место, густо заросшее белокрыльником, Марья наконец повернулась к Кощею.

- Надо возвращаться, скоро стемнеет.

- Надо, - ответил Кощей, не двигаясь с места.

Марья не слышала ничего, кроме стука своего сердца, и не видела ничего, кроме его лица. И вдруг все ее страхи показались такими нелепыми. Что будет потом – это будет потом. А сейчас…

Она вдохнула поглубже и сделала шаг вперед. Навстречу. Отдавая себя без остатка, тая под его руками и губами, словно кусок льда под весенним солнцем. Оплетая собою, как плетьми белого вьюна. Растворяясь в сладкой боли и невыносимом блаженстве. Шепча все те слова, которые копились так долго, и слыша в ответ горячечное: «люблю… моя…»

Налетел ветер с озера, и Марья вздрогнула: одежда промокла от ночной росы. Звезды и старый месяц смотрелись в зеркало воды. Где-то натужно стонала сова.

- Уже ночь, - удивленно сказала она, крепче прижавшись к Кощею.

Он поднялся, подал ей руку.

- Нам ли с тобой бояться ночи? Пойдем, Марьюшка.

Она была так счастлива, что для тяжких мыслей места просто не оставалось. Видеть Кощея, разговаривать с ним, касаться, будто случайно – все то, что еще недавно приносило такую муку, теперь обернулось радостью, горячей, как летнее солнце. И все это было лишь обещанием того, что ночью, когда домашние заснут, они тайком и порознь выскользнут из дома, встретятся на опушке и до рассвета не разомкнут объятий, наслаждаясь друг другом.