– Ты посмотри, какие у него туфли, – говорила я ей, – модель «прощай, молодость»…

– А что тебя так беспокоит его обувь?

– Ну ты что, парень молодой, а такое носит! Есть у него какие-нибудь увлечения?

– Есть. Американская правовая система.

– Боже, это значит, что никаких увлечений у него нет.

– А Травка? Ведь его тоже интересует только его профессия! Музыка у него – это как у Кшисека право!

Мы часто ссорились из-за этого Кшиштофа. Я не любила находиться в его обществе. Он очень отличался от всех остальных знакомых Петра – от художников. Какой-то очень уж размеренный. Я уже успела забыть свои – а в принципе моей мамы – крахмальные блузки, которые я надевала на школьные вечера. Или туфли, которые я носила, а вернее, донашивала – потому что моей бабушке они оказывались малы. Под влиянием Петра и его иногда очень оригинальных друзей по учебе мой способ одеваться радикально изменился. Я стала косить под хиппи – носила длинные воздушные цветочные платья, полностью закрывающие мою фигуру. Кшиштоф не вписывался в наш мир, в мой мир, и тем самым – в мир Патриции. Поэтому она порвала с ним.

Кшиштоф очень любил ее. Наверное, он никогда не смирился с этим расставанием. Мы были с Петром жестокими. Мы смеялись над ним, говорили, что он ходит за ней как собачонка. Если бы она позвала его, он прилетел бы с высунутым языком и был бы счастлив. Конечно, так я говорила только тогда, когда Патриция не слышала. Она всегда отзывалась о нем очень, очень тепло. Мне казалось, что она немного сожалеет о разрыве с ним. Но как вскоре выяснилось, она не с лишком долго горевала.

Однажды мы встретили Кшисека с какой-то девушкой. Они сидели в библиотеке, склонившись вдвоем над какой-то книгой. Патриция замерла на пороге.

– Валим отсюда, – прошептала она.

– В чем дело? Ты же хотела взять Самуэльсона[5].

– Хотела – расхотела, – заявила она.

– Только не говори, что это из-за него.

Патриция больше ничего не сказала, только выбежала из библиотеки. Я тогда не пошла за ней. Она потом мне это припомнила. Я сдала свои книги, кивнула Кшисеку, который даже не заметил меня, и пошла на занятия.

В тот день Патриция была сама не своя. Грустная, задумчивая.

– Только не говори, что у тебя к нему чувства.

– Да, чувства, а что?

– Ты с ума сошла! Посмотри, сколько здесь парней. Ты можешь иметь любого!

Я тогда не добавила «кроме Петра», а жаль. Потому что, как потом выяснилось, она действительно могла иметь любого.

Тем не менее, я чувствовала себя обязанной поднять своей лучшей подруге настроение и таскала ее на все художественные мероприятия, на которые меня зазывал Петр. А надо сказать, что тогда он демонстрировал громадные успехи. Он получил все возможные награды – факультетские и институтские. Его композиция вошла в альбом, выпущенный в честь годовщины независимости. Он оказался там рядом со своим кумиром Прейснером. Однажды я прочитала о Прейснере, что он вроде даже в музыкальной школе не учился. Большой талант. У Петра были амбиции стать лучшим. Потому что помимо таланта, которым он, несомненно, обладал, очень много работал. И был этим очень горд.

Когда я заканчивала учебу, Петр незадолго до моей защиты сделал мне предложение. Он работал тогда музыкальным редактором на радио «Гданьск», а еще сочинял для театра «Выбжеже». Удалось даже зацепиться за телевидение. И хотя заказы там были маленькие – композиции заставок игровых шоу и публицистических программ, – но с чего-то нужно было начать. Он упорно шел вверх по карьерной лестнице.

Предложение он мне сделал, как это у него водится, с размахом. Сначала я услышала за окнами какую-то музыку, открыла окно и увидела Петра, который пел: «Ина вся в цветах, благоухающая травами, а больше всего шафраном». Я увидела корзину цветов у его ног. Конечно, были и цветы для моей мамы. Мы обе были очарованы, не знаю даже, которая из нас больше. Папа получил домашнюю настойку от мамы Петра, а я самое красивое кольцо в мире.