Присаживайся, брат Сидоровский, говори, что тебе надо.

– Карэ, – ответил Малыш. И почему-то добавил – И Пуха.

Тощий пожевал губами в глубокой задумчивости и махнул рукой.

– Девчонку что? Забирай, мы ничего плохого, кстати, с ней не сделали. А Пуха, – посмотрел на Малыша въедливо и внимательно, – А мне -то, собственно что? Я, что ли, все это затеял?

– Не понял, – вздыбился Пух и хотел что-то добавить от души и сразу, но отлетев к стенке, успел только больно вытаращить глаза, а сквозь прижатые ко рту пальцы стекала темная густая струйка.

Кто-то подтолкнул к нему Карэ, кто-то захлопнул за ним дверь, кто-то положил руку ему на грудь, но сердце его не забилось сильнее. Но Малыш поднял глаза и увидел перед собой Карэ.

Схватил ее за руку и пошел быстро, так быстро, что она спотыкалась, не успевала за ним.

– Ну что, Малыш, опять не так?

Опять горький песок скрипит на зубах и сушит горло до черна, до черна, до черна…

– Малыш! Я ногу сломаю… Не беги…

О! Да ты совсем забыл о ней.

Вы остановились друг перед другом. Бледные и смертельно уставшие.

Она сказала:

– Спасибо тебе, Малыш, я пойду…

А ты не ответил ей «иди», хотя все закончилось и она больше была не нужна. Ты не ответил ей «ну и пожалуйста», потому что испугался того, что будет, если и она сейчас уйдет.

Ты просто продолжал крепко держать ее запястье.

– Пусти, я ухожу… Малыш, отпусти меня!

Это крик. А это не глаза. Это хлесткий мазок акварельной краски, как пощечина.

Я не могу тебя отпустить, Карэ…

Как Пух, да? Как Пух? Ты такой же, такой же!!!

Много акварели, полнокровной зеленой краски, волна за волной, взахлеб и навсегда.

– Почему они тебя не убили?! Почему они отпустили нас?!

Кто ты?

И вдруг снова белый холст. Чистый, белый и нетронутый.

– Малыш, я просто хочу домой.

– Я сам отвезу тебя домой. – Что-то дрогнуло внутри, какой-то тяжелый механизм медленно и с гулом прогревался, вот-вот готовый ожить. – И знаешь, мне не 21 год. Я не служил в спецназе. Мне 15 лет, а мой брат крупный авторитет. Я – никто, только ты не бойся меня.

А она смотрела на тебя, и губы ее были сжаты взросло и серьезно. И ничего не спрашивала. Как самый правильный друг, какого не было у Малыша еще никогда в жизни.

– Я тебе верю.

– Можно, ты сейчас пойдешь ко мне домой, мы дождемся

Сидора, а утром я уеду с тобой, можно?

– Можно, – ответила она. – Можно.

И мир поразил своей завершенностью. Как будто во всем хаосе, окружавшем тебя, вдруг появилось крохотное недостающее звено и все стало на свои места. Запутанные кусочки мозаики, которые ты годами прилаживал и так и эдак, а они не сходились и сводили тебя с ума, вдруг легко и послушно превратились в стойкую картинку, где каждый мазок кисти, каждый силуэт необходим, понятен, ясен и ослепителен.

Бежим! – закричал Малыш – Бежим! Я просто умру, если мы опоздаем на дежурный троллейбус.

Не ле-ти так быст-ро- о-о-о…

Да, Малыш, это был миг. И он был прекрасен.

Утром вы вместе сядете в поезд и уедете далеко-далеко… Вы будете вместе. Как? Господи, ну кто ж думает об этом, когда длится такая ночь. В которой столько всего было в первый раз.

И вы молча вошли в дверь твоей квартиры, она цеплялась за твое плечо, сбрасывая туфли в темноте, потому что ты не стал включать свет.

А в комнате ты просто растворил окно, чтоб стало светлее и в комнату вошла ночь.

Ты притащил ей ворох своих «бывших» шмоток, но все они оказались ей велики, и она сидела рядом с тобой в сидоровских джинсах и твоем черном свитере, достающем ей до колен.

И вы говорили, вы бесконечно долго говорили. Мерзли на диване, но не закрывали окна, грели друг другу дыханием руки и говорили, говорили, говорили.