Тем временем «мужеложцы» начинают свой сет: оказывается, играют они что-то типа ретро.

– Шестидесятые? – подмигивает Роммель.

– Даже пятидесятые, – снисходительно машет рукой Стэн. – Ну и намешали они разных стилей за один вечер… При чем тут, кстати, днюха сэра Пола Маккартни? Сначала латина, теперь эти потроха, потом мы, а после нас еще кто-нибудь. Если шугейзинг или нойз-рок какой-нибудь, я не удивлюсь, честное слово.

– Что еще за шугейзинг? – реагирует Троцкий.

– Это музон, от которого торчал Бадри Патаркацишвили, – с каменным лицом просвещает его Роммель.

– О мертвых или хорошо, или ничего, – напоминает спутник Светика.

– Понятно, значит, этот твой шугейзинг – полный шлак, – делает вывод Троцкий.

– Между прочим, эти тоже играют на три порядка круче нас, – мрачно кивает в направлении сцены Стэн. – Обделаемся, как бобики.

– Главное – что бы ни происходило, морды у нас должны быть самые триумфальные, – даю я установку. – Тогда, даже если обделаемся, никто не поймет.

– Мы этого не слышали? – по-заговорщицки улыбается Светик.

– Разумеется, фанаты об этом даже подозревать не должны, – возвращаю ей улыбку.

– Ты песни распечатал? – спрашивает Стэн.

– В смысле – порядок, в каком сегодня играем? Обижаешь… – Я достаю из чехла распечатки и раздаю их. – Сначала «Дуги Бримсон», чтобы все прикурили. Потом стандартно – «Удушье», «Прямой эфир», «Лазанья»…

– Да читать-то мы умеем, – перебивает Роммель.

– По тебе не скажешь.

– Что такое «Дуги Бримсон»? – с опозданием спрашивает у Светика ее оруженосец.

– Янчик, я сама не знаю. Ребята, просветите?

Значит, его Ян зовут. Хорошо хоть, идентифицировали.

– Это такой английский писатель. Довольно специфический. У него все книги на тему футбольных фанатов, их фирм и так далее. Но для песни это, в общем, не так важно… Кстати, мы ждем, что нам подпоют, – прозрачно намекаю я.

– Когда это я не подпевала? – изображает смертельную обиду Светик. – Я все ваши тексты помню, только не всегда понимаю, про что они.

– Это не главное, – успокаивает Роммель. – Я, по-твоему, как их пою? Точно также.

В гримерку заглядывают два мужика лет под сорок.

– Здоровеньки булы! Это здесь, наверное, окопались звезды, которым вот-вот выступать?

– Ага. Вы за нами? А кто-то после вас еще будет играть или вы сегодня последние?

– «Многие же будут первые последними, и последние первыми», – загадочно ответствует мужик и выходит из гримерки.

У меня отвисает челюсть: я врубаюсь, кого он цитирует. Как раз вчера дочитал первое Евангелие, от Матфея, и эти слова стопроцентно оттуда.

– Это чего он такое завернул? – напрягается Троцкий.

– Я тебе потом объясню.

– Нет, ты давай сейчас.

– Крыс что-то шифрует, – усмехается Стэн.

– Да ничего он обидного не сказал, не дергайся… Слу шайте, они сейчас уже закончат выступать, – не особо умело перевожу разговор, – вы бы хоть инструменты вынули, а? И шнуры, и бумажки с аккордами! Гитары настроили? На сцене же некогда будет!

И начинаю демонстративно распаковываться. Остальные нехотя поднимаются.

– Настройтесь, чтобы на сцене время не тратить. Мне-то не надо…

Я высовываюсь из гримерки, смотрю вниз, на сцену, и наблюдаю, как «ретро-мужеложцы» доигрывают последнюю песню. Их публика (человек двадцать или около того) мило хлопает, вокалист прямо со сцены жмет им руки и, вернувшись к микрофону, благодарит за замечательную поддержку. Семейная идиллия.

– Все, Элвис уже уехал! – сигнализирую я.

Лица у всех резко становятся серьезными, даже с Троцкого слетает пьяный расслабончик. Мы вчетвером становимся в круг, кладем руки друг другу на плечи. Это у нас такой ритуал, который родился перед третьим концертом.