Ежедневно пичкая Черчилля указанной порцией отвара, морковью и сыром, Кунжутов никак не мог поверить, что столь печальная обезьяна способна преобразиться под воздействием смеходерукола, сколь бы убедительно ни была написана аннотация к препарату.

По прошествии двух недель Кунжутов попытался разглядеть в шимпанзе первые признаки появления чувства юмора, рассказав ему парочку анекдотов на тему овцеводства. Обезьяна осталась равнодушной.

Нелишне сказать, что человеком Евлампий Христофорович был несмешливым, улыбался редко и анекдотов знал немного, да и то, что знал, было сугубо связано с его профессией. Выдав Черчиллю весь свой анекдотический запас, он серьёзно задумался, ибо не представлял себе, как проводить дальнейший опыт, не зная смешащих анекдотов. Всё, что он прочитывал в прессе, его не смешило и тут же забывалось. «Если уж не смешно мне, – думал Кунжутов, – обезьяне и подавно».

До дня рождения губернатора оставалось несколько дней, однако до сих пор не было ясно, появилось ли у обезьяны чувство юмора. После напряжённых размышлений Кунжутов решился обратиться к своему соседу, разводившему мускусных уток и покупателей на их продаже.

– Гаврила, ты анекдоты знаешь? – серьёзно спросил соседа Кунжутов.

– Знаю, – весело ответил тот. – Рассказать? Слушай…

– Нет, – остановил его Кунжутов. – Здесь не надо. Пойдём в хлев, там расскажешь.

Сосед удивился, но без возражений последовал за Кунжутовым. То, чем ему предложил заняться овцевод, уже было анекдотом – ему предлагалось рассмешить безнадёжно-грустную обезьяну.

Под пристальными взорами овец, шимпанзе и Кунжутова сосед Гаврила, театрализируя, выдавал один анекдот за другим. Он надувал щёки, морщил лицо, взмахивал руками, изменял голос и, как степной джейран, игриво скакал по хлеву. Но смешно было только ему самому, ни Черчилль, державшийся за Кунжутова, ни сам Кунжутов за всё время художественного повествования не выказали и доли чувства юмора.

Видя такую тупиковость, сосед Гаврила хотел было выдать свой коронный номер: показать Анку-пулемётчицу в тот момент, когда она, сочетавшись браком с Петькой, признаётся ему, что она вовсе не Анка, а Антуан, но тут в хлев зашёл амбал, который в день его появления в доме Кунжутова держал на руках Черчилля.

– Знаете, мы… мы работаем… всё продвигается, – испуганно смотря на амбала, пролепетал Кунжутов.

– Не парься, дедуль, делу капут, – скрестив руки, сказал амбал.

– Как это – капут? – удивился Кунжутов.

– Сняли Бальтазарыча. Не нужна теперь макака, – проговорил амбал, кивнув на Черчилля. – У нового губернатора юбилей через пять лет. Пять лет пройдёт, тогда и побалакаем. Извини, что напрягли, дедуль. Деньги и обезьяну оставь себе.

Амбал развернулся и ушёл. И тут на весь хлев весёлым хором рассмеялись овцы.

Был один из тех дней, какие случаются в году редко, от них веет неповторимой зачарованностью, и перечесть таковые не составит трудности на пальцах одной руки.

В полуденный час под густою кроной старого бука, щедро положив под мохнатый горб листву орешника, лежал молодой сатир. Запрокинув голову, он пересвистывался с певчим дроздом, усевшимся на древесной ветке. Подле его руки лежал ореховый флажолет – старый сопутник лесного пройдохи. Сатир был верен своей устоявшейся беззаботности. Невдалеке журчал стеклянный ручей, убегая в таинственную даль. Тени ленивого леса лениво блуждали под его пологом.

Вдруг древесные кроны зашелестели, послышался мерный звук крыльев, и с высоты на землю опали золотые искры, которые в то же мгновение растворились на острых кончиках трав. Через секунду белокрылый Купидон предстал взору бездельника. Сатир, не меняя блаженной позы, повернул голову в его сторону, зевнул, не прикрывая рта, и проговорил: