Вик всё пережёвывал слова Мары, а вслед за ними события сегодняшнего вечера, но так и не подступился к источнику столь категоричного совета. Жора завёл что-то из «атмосферы» и Вик погрузился в созерцание своих впечатлений о Яне, о восходящих потоках тонких чувств, неземной радости и просветлении восхищённой души, разве это сравнится с каким-то сексом, всего лишь сексом, даваемом ему Светкой, – капризной и эгоистичной натурой (!). Вик вознамерился распалиться ещё сильней и немедленно сообщить ей о прекращении отношений, но она опередила Вика и склонилась беззащитная, достойная не гнева, а жалости. Порой Жорины подколки оказываются весьма своевременными.

По окончании не слишком весёлой пьянки Мара, поднявшись к себе, обнаружила Ёлку спящей, что ж, не худшее решение. Ребята поступили аналогично, Севу ждать не стали.

Войдя в квартиру, заперев за собой дверь и убедившись, что она одна, Яна отпустила слёзы, они самостоятельно созрели где-то в уголках глаз и, не встречая сопротивления привычного платка либо мимолётного движения пальцев, легонько щекотали красивое юное лицо, застывшее, но не потерявшее цвета и правильных очертаний, не перечёркнутое болью, но исполненное глубокой грусти. Она сидела на краешке кресла, словно натурщица перед строгим мастером, теперь вдохновлённым и спешащим запечатлеть этот почти ускользающий образ, который сделает его знаменитым, и он это отчётливо понимает, уже решив, что название «Плачущая девушка» слишком банально для такой картины, требуется иная реальность, иное видение, может, даже с политическим подтекстом. Чушь – первое название самое лучшее.

Зазвонивший телефон прогнал видение, Яна взяла трубку и услышала голос отца:

– И что ты делала в той больнице?

– Хотела навестить больного.

– И кому же такая честь?

– Не смешно, папа, просто я учусь с этим мальчиком, а узнав, что он в больнице, поехала проведать.

– У тебя просто, а у меня сведения, что вчерашняя подруга и сегодняшний больной на одно лицо.

– Водитель идиот, – соображать требовалось быстро, и Яна нашлась: – Подруга осталась дома, а больной – это её парень, но никак не мой, – не так и много лжи.

– Ага, значит, твой парень – это тот мордатый бычок, с которым ты приехала в больницу.

– Мордатый бычок, если тебе интересно, брат подруги, и поехал он со мной для того, чтобы потом рассказать ей о самочувствии больного, – не возьмёшь.

– Ну, милая, тебя послушать – телевизор не включай.

– В отличие от меня, в телевизоре всё врут.

– Тогда, честная моя, поясни тупому, что там ещё за парочка нарисовалась, с которой и уехал этот подозрительный брат.

– Ну какая тебе разница, пусть будут друзья-подруги, видела я их впервые, это что-нибудь меняет?

– А тот жирняк точно не в твоём вкусе?

– Папа, ты меня не слышишь, а спрашиваешь, спрашиваешь, тогда спроси и про девушку…

– Вот даже как…

– Опять?

– Девочка, да ты пойми, мне же интересно, кто твой парень.

– Нет у меня парня. Нет! Нет!

– Ладно-ладно, верю, и не кричи на отца, нет, так будет, никаких проблем, ты главное помни, что я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, – через паузу: – Я могу ложиться спать?

– Да, конечно, спокойной ночи, дочь.

– Спокойной ночи, папа.

Яна дождалась, пока отец положит трубку и, наконец, облегчённо выдохнула.

Сделав правильный шаг, Констант изменил пространство, точнее, пространство подчинилось очередному таинственному закону, открыв невидимый коридор, если позволительно назвать коридором прозрачный туннель лишь с одной раскрашенной (изумрудным) гранью. Это выглядело фантастично, яркая зелёная полоса прорезала унылую красную пустыню, то уходя в толщи песка, то возносясь над ними, нисколько не смущаясь невозможностью самой конструкции, где верх и низ попеременно менялись местами, а песок вдруг становился твёрдым, образуя своды над удивительной дорогой, или исчезал вовсе, позволяя этой дороге парить, будто внутри пустыни, но без всякого на неё намёка. Всё, всё вокруг кричало об иной геометрии, иной возможности, об ином мире.