– Нет, нет, послушайте! Конечно, он много сочиняет. Но при этом не все, что сочиняет брат Петерфинн, настолько вранье, как полное вранье. Вот один раз, вернувшись из какой-то сомнительной авантюры, он рассказал, что на обратном пути повстречал заколдованный замок, который охранял тролль, который заставлял всех путников играть с ним в шахматы. Тех, кто проигрывал, он, тролль то есть, а не Петерфинн, сжирал, разумеется. Наш герой обыграл его, отчего бедняга так ошалел, что задохнулся и умер, проглотив собственный язык. В замке Петерфинн нашел и ублажил ни много ни мало сорок прекрасных девственниц. Я решил, что это обычные выдумки, не стоящие и кружки эля, но через неделю до меня дошел слух, что на женский монастырь, что днях в нескольких не таких уж многих от перевала, епископ наложил епитимью за то, что какой-то бродяга за игрой в кости подпоил вратников сонным зельем и сорок не сорок, но, видно, от души пожеребил… Сведения о приметах бродяги…

– Это вышло случайно! Я уже покаялся в этом! – подорвался на защиту своей чести Петерфинн.

– Мне-то что. Я просто рассказываю.

– Дьявол завладевает душой на время, а Бог живет в ней вечно!

– Пускай, мне-то что. Я историю рассказал.

– Отступник!

– Трепло!

– Антихрист!

– Враль!

– Гори в аду!

– Зашей рот!

– Тысяча чертей!

– И что?

– Тебе в грызло!

– Кукарекало законопать!

Паласар выслушал перебранку, нашел ее милой и отложил в памяти для будущих времен. Приятно поежась от вечернего холодка, алхимик протянул ноги вплотную к костру. Он казался вполне умиротворенным, хотя забавное словечко «кукарекало» навело его мысли на бедную куру, что ни жива, ни мертва валялась в его мешке в повозке.

– Знатная обувка, – похвалил сапоги Паласара Вильямсон, когда остальные затихли.

– Да, редкость. Сшиты царским сапожником в Киренах из самой необыкновенной кожи на свете. Какой год ношу без сноса.

– Должно быть, это крокодил или бегемот? – предположил Вильямсон, на что Петерфинн неприлично фыркнул.

– У бегемотов нет чешуи, – влез Каспар. – Для змей эта чешуя слишком большая. Это крокодил. Однажды я ходил в караване купца, у которого были крокодиловые перчатки вточь как эти.

– Сказать по правде, – улыбнулся Паласар, – это – дракон. Мои сапоги из шкуры дракона.

– А ты не думал, что тебя надули? – усмехнулся Каспар.

– Зачем меня надувать? – Паласар опять улыбнулся, думая про себя, когда же всюду лезущее всезнание Каспара насытится унижением своего хозяина. – Я сам видел, как плоть чудовища сдирают с остова, как вырезают зубы и когти, как пилят и дробят кости, как вертят в мотки двужильные связки, как собирают в прозрачные сосуды желчь, соки и черную кровь, как запечатывают в кувшины драгоценные органы, как оборачивают в шелка глаза с бездонными щелями. А уж кожи у нас тогда было столько, что достало бы на шатер для ста человек, и никто не ушел без доброго куска. Мой сапожник не стал бы менять ее на крокодила и рисковать головой ради мелкой наживы.

– Ты видел, видел… как убивали… дракона? – Петерфинн с трудом сглотнул. Его глаза вылезли из орбит. Он ни на миг не усомнился в правдивости Паласара. Для старого барда дракон отличался от крокодила главным образом размером, а вот бегемот был несусветной выдумкой сказочных болтунов, в которую человек, имеющий хоть каплю рассудка, никогда не смог бы поверить.

– Нет, конечно! Как убивают живого дракона, я не видел. Хотя почему конечно? – задумался Паласар. – Я достаточно насмотрелся на него живого, а потом на мертвого. Но убит он был в тишине своего убежища глубоко в пустыне, куда не смела ступить нога смертного, пока чудище было живо.