– Наш facteur, упокой, Господь, его душу, сказал мне, что Рене Катрайссе совершал похотливые действия по отношению к другому, чье имя неизвестно.

И подумал, что начинает перенимать у прелата манеру выражаться. Так всякий невольно начинает заикаться, говоря с заикой.

– Рене Катрайссе стоял на коленях, уткнувшись лицом в нижнюю часть живота другого.

– И ты собираешься опубликовать это в газете?

– Я предполагал назвать статью: «Возвращение блудного сына из африканского ада».

Его Преподобие вышел за дверь и вернулся, неся в одной руке бутылку Mont-Redon[41], а в другой – два бокала.

– Не должны ли мы покрыть эту историю плащом любви? – спросил ван Хооф тоном пастыря. – На самом деле я в ней завяз. Человек и себя-то не успевает познать за то короткое время, что нам отпущено, так что лучше оставить других в покое.

Его Преподобие отец Ламантайн остановил его резким движением руки:

– Стоп! – Он отхлебнул немного вина из бокала, просмаковал и только после этого спросил: – Да?

«Хочет ли Его Преподобие сказать этим, что мне надо продолжать свое грязное расследование, – подумал ван Хооф, – или ждет, когда я выскажу свое мнение о вине? Ладно, убьем двух мух одним ударом».

– Отличный год, великолепное послевкусие, – быстро сказал он, – но мне хотелось бы, Ваше Преподобие, исполнить последнюю волю умирающего, просившего меня обратить внимание на этические проблемы нашего сообщества, он говорил: «Ты ведь не хочешь, Хьюберт ван Хооф, чтобы это распространилось?» И мог ли я ему ответить: «Пусть все идет по-прежнему, а я постараюсь, в добрых фламандских традициях, замять скандал»?

– Знаешь что, мой дорогой? – Его Преподобие открыл окно пошире.

– Нет.

– Давай-ка подождем до утра.

Мы не знаем, явилось это решение результатом усталости, или некоторого замешательства, вызванного эпидемией внезапных смертей среди его прихожан (включая и смерть Жоржа), или скорбного состояния его собственного организма; выслушав в «Глухаре» отчет Хьюберта, мы не смогли в этом разобраться. Все было связано со всем, только мы пока не знали как.

Минеер Девос, только что вернувшийся из Брюсселя и заглянувший в «Глухарь», прежде чем воссоединиться с семьей, чтобы пропустить пару рюмочек, сказал:

– Мы должны оставить теории там и освободить дорогу сюда фактам.

– Сюда – в «Глухарь», минеер Девос?

– Сюда. – Минеер Девос шлепнул себя по пузу.

Иногда нам бывает трудно уследить за ходом мыслей минеера Девоса, дважды в неделю он отправляется по делам в Брюссель, но всегда покидает поезд на Северном вокзале, где располагаются все эти кафе под красными фонарями. Верно, именно там находится источник его теневых доходов. Сегодня он приступил уже к своей четвертой рюмочке.

– Когда доходит до дела, прелатам приходится испрашивать разрешения у высшего начальства. В их кругах независимое мышление не поощряется.

Это нотариус Альбрехт высказался. А четырьмя днями позже Люси, невинное дитя Мадлен Ванейнде, около семи утра, когда пошел мелкий дождик, вышла на кухню в ночной рубашке и сказала матери, варившей для нее овсянку:

– Мама, я, наверное, не пойду в школу.

– Ты плохо себя чувствуешь, малышка?

– Нет, мама.

– Ты можешь взять зонтик.

– Я вела себя дурно, мама, я была плохая и за это наказана.

– Ладно-ладно, ешь свою кашку.

– Я думаю, мне придется тебя покинуть, мама.

– Как так?

– Дьявол придет и заберет меня.

– Не говори глупостей, Люси.

– Мама, у меня нет времени все объяснять, но мне очень плохо.

Мадлен сунула градусник ей под мышку и почувствовала странный запах; принюхавшись, она поняла, что этот запах – аммиака – присутствует в доме уже дня три. Она стащила с Люси рубашку. Та стояла безразлично, словно мать примеряла на нее платье, которое ей совершенно не нравилось.