Вдруг где-то отчаянно завизжала собака, страшный толчок в сторону…

Елпанов мгновенно проснулся:

– Лыско?! Что с тобой?!

Собака скулила и жалась в кошеве к ногам Петра. Буян стоял на дороге и, прижав уши, встревоженно храпел. Впереди, саженях в десяти, на дороге стоял волк…

Елпанов вскочил в кошеве на ноги и с криком «Грабят!» рванул вожжи, погнал Буяна прямо на волка. Но тут случилось то, чего Петр меньше всего ожидал: из-за стога сена, стоявшего у дороги, наперерез мелькнул десяток темных теней с горящими глазами.

Мартовский наст хорошо держит волка на бегу, но лошадь нипочем не удержит – больно хрупок он для кованых лошадиных копыт. «На обочину нельзя – провалится Буянко, – билось в мозгу Петра. – Ну, выручай, родимый!»

Раздувая ноздри и храпя, рысак рванулся вперед. Два-три волка шарахнулись на обочину. Вырвавшись из рычащего кольца, Буян понесся как вихрь. Теперь уже было не так страшно, но волки гнались за ними и даже в одном сугробе пошли на обгон. Тогда Петр бросил позади кошевы рукавицу. На мгновение это отвлекло волков, они кинулись к рукавице и разорвали ее в клочья. И опять гнались по пятам. Петр бросил вторую рукавицу. Он выбросил из кошевы все сено, но на сено волки даже не обратили внимания. Вот бы теперь огня – сразу бы отстали! Пришлось выбросить и шапку. И тулуп уж с себя снял, но, к счастью, дорога пошла лесом, без заносов и переметов, волки стали отставать и наконец отстали.

Только перед самой Прядеиной Буянко перешел на шаг, тяжело поводя боками, от которых валил пар: верст двадцать пришлось ему отмахать в этот вечер.

– Жалко собаку, наверняка загрызли волки, – с грустью размышлял Петр, – но хорошо хоть сам живой остался, да и коня сберег.

…Прошло уже много времени с того дня, когда он впервые встретил у колодца красивую хуторянку Соломию. По своей натуре Петр был из тех людей, которые никогда не переступят недозволенного. Он никогда бы в жизни не вступил с нею в преступную связь, даже если бы с ее стороны был к этому повод. Он ее любил! И, может, будет любить всю жизнь, этого ему никто не в силах запретить.

После того жаркого летнего дня Соломию он встретил уже поздней осенью. По первому осеннему морозу, когда снегу еще не было, а землю крепко подмораживало, Петр опять ехал мимо Куликовского хутора и подвернул к знакомому колодцу. Из ворот выглянула та же красавица, разрумяненная первым осенним северным ветерком. Теперь одета она была в цветную узорчатую бухарскую шаль и черную бархатную душегрейку, на ногах были бурочки фабричной работы. Так одевались только в Ирбитской слободе богатые купчихи.

Петр поздоровался, попросил разрешения напоить лошадь.

– Кто вы? Откуда и куда путь держите? Зайдите, погрейтесь.

Петр зашел в избу. Там было чисто прибрано, тепло и уютно, на полу домотканые половики, на столе фабричная скатерть, в углу божница с иконами. Все как у всех – не богаче и не беднее.

Соломия разделась, сняла шаль и душегрейку, осталась в простеньком платье. Волосы у нее в этот раз были заплетены в одну косу, стянуты на затылке в большой узел и приколоты шпильками. С этой прической она выглядела старше, солиднее. Только теперь на ней еще были дорогие янтарные бусы и золотое массивное кольцо, видимо, обручальное. При виде кольца у Петра что-то подкатило к горлу, но он не подал виду, грелся и разговаривал с хозяйкой. Мужа ее дома не было. Маленькая дочка, удивительно похожая на мать, делала первые неумелые шаги.

Петр, как бы не зная, спросил у женщины, как ее звать.

– Соломия, – назвалась она.

– А по батюшке как?

– А по батюшке необязательно – у меня отчество трудное: Пантелеевна.