– Калика перехожий…Тут хожу, там смотрю…Авось, счастье найду!– туманно ответил мужчина, подходя к калитке.– Так что насчет табачку? Впустишь? Неудобно как-то на улице разговаривать…

– Отчего не впустить? Заходи…– пригласил дед, доставая вышитый узорами кисет, подаренный Акулиной сразу после ее свадьбы с Петром, чтобы хоть как-то умаслить слишком уж серьезного и несговорчивого тестя.

Колька и Шурка на завалинке замерли, чутко прислушиваясь к разговору взрослых. Им в силу их возраста все было интересно и до всего было дело.

– Так кто ты будешь?– отсыпав на подставленную бумажку чуть-чуть табачка, снова спросил дед, вытряхивая пепел из своей трубки, стуча ее о раненную коленку.

– Местный я, отец, местный. Селивановский я. Живу недалече…– быстро и ловко скрутив самокрутку, мужик задымил, закашлялся тяжело и надрывно. – А табачок-то у тебя знатный…Горло продрало, даже в глазах защипало.

– Другого не держим!– довольный, что угодил рассмеялся дед Федор.

– Так что ты тут ищешь? – спросил он, разом посерьезнев.– Ходишь, бродишь… Аль, только за табачком зашел из самого Селиваново.

– Да нет, отец…– мужчина резко и быстро огляделся по сторонам, настороженно определив, не слушает ли их кто-то.– Хочу про немцев узнать…Сколько их? Где квартируют? Не подскажешь ли?– голос неизвестного пришельца снизился до шепота. Он воровато огляделся, низко наклонив к деду Федьку свою лысую голову. Колька с Шуркой придвинулись поближе, заинтересованно затихнув.

– А что ж в Селиваново-то немцев нет?– вопросом на вопрос ответил дед Федька. Он прекрасно помнил те времена, когда вот таким же образом действовали провокаторы. Ты им расскажешь про то, какая власть плохая, что в колхозы насильно заставляют вступать, что мельницу отобрали, которую своими руками вместе с сыном ни один год строил, а потом приезжает воронок, и вежливый товарищ в форме с синими погонами предлагает проехать в особый отдел на беседу. Уж сколько раз так возили деда, он уже и не помнил. Не мог он простить советам, что из пусть и захудалого дворянина с небольшим поместьем в Нижегородской области, офицерским чином, он превратился сначала в обычного крестьянина со своей ветряной мельницей – единственной на всю округу, а потом и того лишился, став пастухом колхозного стада под давлением органов. Только это его и спасло от расстрела. А вот бабка Валентина Михайловна таких испытаний не выдержала, преставилась, как только мельницу отобрали, не смогла пережить такого самоуправства.

– Отчего же нет…– пожал плечами, прищурившись, лысый мужик.– Есть, конечно!

– Значит, не такие, как здесь?– насмешливо спросил дед Федька.

– Такие…

– Тогда чего ты мне, мил человек голову морочишь, ума пытаешь? Селивановский он…Знаем мы таких селивановских! Они после революции…– кулаки деда плотно сжались и побелели от злости.

Колька с сестрой, зная, что деда в таком состоянии лучше не трогать, быстренько сбежали в хату, плотно прикрыв за собой дверь. Акулина стряпала возле плиты, поминутно вытирая пот, текущий рекой от жара, который давала раскаленная до красна лежанка.

– Знаем мы таких! Иди вон со двора! Пока я тебя этим костылем не обиходил, как следует!– все больше распалялся дед. – Табачку ему! Ишь!

Его пламенную и яркую речь прервал выстрел, прозвучавший неожиданно и резко, словно материя треснула на платье пополам. Дети моментально бросились на улицу, сделав вид, что не расслышали предупреждение матери, доносящееся им в след.

Дед Федька уже стоял возле плетня, выглядывая на узкую улицу, поросшую с обеих сторон бурьяном. Рядом, чуть поодаль держался лысый мужик.