[Вавилонское]
Собрались, словно на второе
вавилонское столпотворение.
Хочется быть героем,
спасителем,
лидером мнений.
В крайнем случае – просто ходить по двое.
Вышло стать пеной слов,
волнами,
войсками воя.
Выронить за борт, кирпич уронить на тех, кто.
Смотрит и поражается Архитектор:
не тому я учил живое,
не из такого лепил их теста.
Тексту
становится сразу ничтожно тесно,
его
сразу
ничтожно
мало,
когда ужас строителей заливает фундаменты и каналы,
когда сердце и руки строителя не на месте.
Вопреки созиданию,
текст превращается в шаткое здание.
Кладка выходит халтурой,
речь выливается в тайный заговор,
Архитектор, от стройки хмурый,
устаёт
повторять
монотонное
«заново».
А потом, задолбавшись им объяснять азы,
он берет этот чертов кирпич,
как они до того, просто роняет один кирпич,
и
весь их нелепый
пустой
испуганно-злой язык
превращается
в никому
не понятный
птичий.
[Когда мне боль и горечь разрешат]
Когда мне боль и горечь разрешат ощупывать себя: душа, душа,
живое тело, от слезы́ дорожка – когда я вновь приду
в себя от дрожи, согрею руки, намотаю шарф, распробую опять
на вкус слова – и вспомню, что пока ещё жива. Когда слова
вновь прекратит трясти, в моей тщедушной маленькой горсти,
в разжавшейся от судорог ладони зажжется свет, и в свете боль
утонет. И я смогу ещё не раз светить.
Прости меня за прожитую боль.
Прости за всё, что здесь стряслось с тобой.
Оно со мной стряслось, к несчастью, тоже.
Но я, себя ощупав осторожно,
сумею отыскать в себе любовь.
Чтоб ожил каждый, кто пока что может.
[Чудо]
Чудо: я вырос в новое. Только – кто я? Что было наполнено
в прошлом, теперь пустое. Что было наполнено прошлым, сейчас
исчезло. Чудо: я вырос в другое. Но где мне место?
Кто я?
Росток?
Начало?
Свобода?
Призрак?
Какой у меня теперь вектор? В чём – главный признак?
Я бесконечен в росте или конечен?
Атлантовы плечи ли?
Маленький человечек?
Чудо: я вырос. Из крохотности надежды, семечки смысла и узкой
своей одежды. Из капли сомнений, щепотки тревожных мыслей.
И вот я здесь есть.
Но пустой, первозданно чистый.
Дай мне терпенья понять, из чего теперь я. Где у меня левый
берег и правый берег. На что берегам, как на рёбра, здесь
опереться. Мудрости дай разобраться, ч т о я за сердце.
Пока я велик и настолько же мал, как будто
я вырос в новое.
То есть случилось чудо.
[Птицы летят на юг]
Птицы летят на юг, я из них состою,
я никогда не состарюсь, пока могу, как они, летать.
Как я себя люблю, пока я себя леплю
способной не стариться, но зато – вырастать.
Из прежних больших обид, из детских, уже чужих,
остывших к теплу вещей, людей или городов.
Как я себя люблю за то, что умею жить,
за то, что взлетаю, сделав глубокий вдох.
Птицы летят на юг, юг – это тоже я,
горячий асфальт, пальто, распахнутое на мне.
Во всем, что хранит полёт, я узнаю себя.
И не узнаю себя в таком, где полёта нет.
Птицы летят на юг, я из них состою,
пальто распахну – и я такой же летящий птиц.
Как я люблю себя, когда я полёт люблю,
и если ты тоже, то дай мне ладонь – летим.
[Ты – Я]
Ты, состоящая из воды, переселенная к океану, я, состоящая
из огня, не выселяемого наружу. Какие цепкие города нам
местом встречи однажды станут, каких историй о нас двоих они
однажды не смогут слушать?
Я, отстающая от земли твоей на целое время года, ты,
застегнувшая часовой, другой, тебе подходящий пояс. Какие
цепкие города даруют нам наконец свободу, в каких историях
прошлых лет оставят нас наконец в покое?
Ты засыпаешь под океан, я под огонь, заплетенный в свечи.
И ночь роднит: сотни мелких брызг на искры так в темноте
похожи. Я океанское солнце, что легло загаром тебе на плечи.
Ты океанская соль, что смыть нельзя с моей загорелой кожи.