Он давно привык существовать в тяжелых условиях. Кнут отца, ночной, пробирающий до костей холод Верфёя, долгие дороги проповедника выдубили его дух, как те кожи, за которыми он отправился несколько дней назад. Его тело могло вытерпеть и не такое. Христос мучился куда сильнее, думал он.

Он был монахом. Он подписал с Господом договор о страдании. И только потом – о любви.

Инквизитор разрешил, чтобы с него сняли кандалы, теперь он мог сделать несколько шагов, и это поддерживало в нем мужество.

– Я иду, – повторял Робер, перемещаясь в одну сторону, потом в другую по узкой щели между стен. – Я иду, как паломники по дороге. Иду боком, царапая спину и живот о камни, волоча ноги, как калека, но я иду, как и все они. В самой темной ночи, когда на небе ни звезды и Бог нигде не являет себя. Но Бог никогда не явит себя тому, кто не идет во славу Его.

Его тело было крепко, он знал, что сможет вынести пытки. Но все ли?

Говорят, у каждого своя пытка. Особая пытка, которую не выдержит даже самый отважный человек. По мнению учителей-доминиканцев, в этом состояло предоставленное дьяволу право сокрушать души уверенных в своей силе и святости. Для того чтобы подавить гордыню, самый тяжкий смертный грех, Господь, по мудрости Своей, решил, что не будет на свете такой воли, которую невозможно сокрушить. Никто не сможет выстоять под дьявольской пыткой. И Робер хранил в тайнике сознания мысль об одной пытке, о которой инквизитор ни за что не должен был узнать, иначе он заставит Робера признаться во всех преступлениях на свете. Пока он ползал, как насекомое, между грязными стенами каменного мешка, ни один страх не донимал его сильнее этого: что однажды инквизитор подберет такую пытку, которая сокрушит его мужество.

– Жан, присмотри за дверью, – велел приор.

Антонену не приходило в голову, что у ризничего может быть имя. Он обнаружил, что эти двое прекрасно ладят друг с другом, между ними сложились по‐настоящему братские отношения, однако они скрывали их при посторонних. Он почувствовал это, когда приор диктовал ему, а потом он копировал текст; ризничий присутствовал при этом, держась поодаль и следя за дверью, как будто она могла открыться в любую секунду.

Приора Гийома и ризничего связывала дружба, и, как догадывался Антонен, она была давней и крепкой. Оставаясь наедине, они общались как кровные братья, между ними не чувствовалось разницы в положении. Однажды в день диктовки, придя немного раньше, Антонен через приоткрытую дверь услышал их голоса. Ризничий советовал приору соблюдать осторожность, и Антонен разобрал такие слова: “Не наговори лишнего, Гийом, у тебя много врагов”.

– Ты любишь путешествия, Антонен?

– Я не знаю, святой отец.

Антонен никогда не совершал путешествий дальше, чем на пятьдесят лье. Он родился в Монпелье, городе медицинских школ, где его отец получил основную часть своих знаний. Ему был знаком только мир Лангедока, заключенный в треугольнике между Средиземным морем, Тулузой и Пиренеями на юге. В детстве во время поездок с отцом они останавливались только в богадельнях и лепрозориях. Отец сам воспитывал его; мать умерла, произведя его на свет.

Он мало что помнил о девяти годах, предшествовавших чуме, из‐за которой он попал к доминиканцам. Он снова и снова видел мужчину в длинном черном плаще: тот шагал по смрадным улицам городов и оборачивался, проверяя, не отстал ли от него сын. Но обращенное к Антонену лицо было закрыто кожаной маской с вшитыми в нее стеклянными глазами. “Не приближайся ко мне” – слышался голос отца, когда Антонен пугался и ускорял шаг, чтобы его догнать.