Он вышел на каменистую дорогу, ведущую к монастырю. На Тулузу тем временем обрушился проливной дождь. Антонен медленно двигался вперед, не стараясь уберечь от грязи облачение. Глядя себе под ноги, погруженный в раздумья, он позволил ослу вести его за собой.

Он вспоминал слова Робера, сказанные в подвале постоялого двора. Девушки отворачиваются от нас не потому, что мы носим не ту одежду или недостаточно красивы. Девушки отворачиваются от нас, если мы стыдимся самих себя.

“Одиннадцатого апреля 1348 года в обители бегинок в Виль-Дьё на Рейне я, Гийом, готовлюсь выполнить самую обычную для этого века работу: умереть.

Я пока не страдаю, но чума уже поселилась во мне.

Мне это известно так же хорошо, как лекарям из Кёльна, людям знающим, которых сестра-настоятельница общины вызвала в начале морового поветрия и которые за это время все скончались.

Медицина не лечит чуму.

Ни лечебные травы, ни кровопускания, ни прижигания бубонов раскаленным железом или охлаждение их льдом, ни посты, ни бесконечное питье отвратительных на вкус отваров, ни промывание язв святой водой, ни их бичевание, ни ворожба, ни молитвы не могут исцелить от чумы. Не приносит пользы даже принесение в жертву евреев. Чем больше их сжигают, тем больше расползается мор.

В окно моей комнаты я вижу реку, которую часто пересекал с человеком, чьим учеником я был. Я спрашиваю себя, чему я научился с тех пор, как его не стало, но прежде всего – что я сделал без него. Ничего, чем можно было бы хоть немного гордиться.

Я до сих пор брожу взад-вперед по своей памяти, как по келье. Я напрасно пытался соединить в единую личность того, кто меня всему научил, и того, кто – я тому свидетель – так ужасно жил. Разве можно судить одновременно двух человек, коими был мой учитель? Разве можно справедливо покарать одного и помиловать другого? Все мнения о нас – это середина между нашими лучшими и худшими поступками. Но когда разница так велика, как выбрать между тем, кто заслуживает безусловного прощения, и тем, кому самое место в аду?

На протяжении долгих лет мой щедро засеянный ум давал только горькие плоды. Во что я превращусь? Мои легкие горят огнем. Я умру прежде, чем меня унесут. Что остается от зачумленных, когда они умирают в городе, в своих домах? Черный крест на дверях да окрики чумных носильщиков, звонящих в колокольчик: «Мертвецы есть? Мертвецы есть?»

Да, у меня есть мертвецы. Я сам себе чумной носильщик, мне есть что положить в повозку: мою запутанную жизнь, юного Гийома, покоящегося на дне моей памяти, истового верующего монаха, каким я был, и человека, который омыл свои чистые руки в водах Христовой веры, а потом замарал их кровью… Мертвецы есть? У меня есть мертвецы: все те благородные люди, у которых было мое лицо и кто не выжил. Люди праведные, люди добрые, люди уповающие, отнятые у меня чумой. Счастливые люди, коих я не сумел удержать, не сумел уберечь от смерти, чьи останки захоронены в моей внутренней могиле, где лежат, не обретя покоя, все те люди, какими я был. Да, у меня есть мертвецы…”

Приор закрыл книгу в подгнившем переплете, с вылинявшими от сырости страницами. Чернила стерлись, и многочисленные белые пятна сделали строки почти нечитаемыми. Новый труд на веленевой коже восстановит старый, оставшийся незавершенным, и не подвергнется разрушению.

– Это книга воспоминаний?

– Велень для воспоминаний простого приора? Нет, Антонен, я пишу не книгу воспоминаний, а исповедь.

Антонен без помех добрался до монастыря в Верфёе. Приор остался доволен качеством пергамента и насыщенным цветом чернильных орешков. Отсутствие Робера казалось вполне оправданным, и приор прекратил расспросы.