– Нагима, вот возьми, – Кайрат достает из-за пазухи полбулки хлеба и свернутое в платочек домашнее масло, – масло немного подтаяло.

– Я не хочу есть, Кайрат, я… хочу к маме…

Глаза Кайрата привыкают к темноте, он смотрит на сестренку, которая страшно исхудала. Кормили их из рук вон плохо, но Нагима часто отказывалась даже от этой еды. От слов Нагимы сердце разрывалось и захлебывалось кровью.

– Нагима, мамы и папы больше нет, а родственникам отказали в попечении, ты же знаешь. Хорошо, нас хоть в городе оставили, многим вообще меняют имена и перевозят в другие города.

Нагима вновь заплакала. Кайрат насильно впихнул в ее руки провизию и поспешно вышел за дверь. Он не хотел, чтоб сестренка видела его слезы. Вытерев наспех глаза рукавом, он направился к себе. Но стоило выйти ему в коридор, как его встретила воспитатель детдома. Тамара была женщиной за пятый десяток лет, однако доброты в ней не было ни капли. К подопечным она относилась как к отребью, что в целом не было чем-то удивительным для детских домов. В их глазах это были потенциальные враги народа, которые рано или поздно встанут на кривую дорожку. Их не воспитывали, их приручали словно диких зверей. Ломали мышление, подавляли все личности и характер.

– Что ты здесь делаешь, Кайрат?

– Простите, Тамара Васильевна, я просто зашел к сестренке, ей плохо…

– Такой маленький, а уже нарушаешь правила, что будет дальше? Ты хочешь пойти по стопам отца и стать в будущем преступником? – с ненавистью отчитывала подопечного воспитатель.

– Тамара Васильевна, а кто больше преступник, тот, кто ворует хлеб, чтоб прокормить себя, или те, кто отобрали у детей родителей, оставив их на голодную смерть, из-за каких-то бумажек, что не понравились власти?

***

Следователь потушил сигарету, вырвав Кайрата из воспоминаний.

– 

То есть хочешь сказать, что мое окружение подтолкнуло тебя сбежать из детдома, или все же смерть твоей сестры?

– 

Смерть сестры на совести советов.

– 

Твоя сестра умерла от болезни, а не от расстрела, партия тут ни при чем.

– 

То есть, по-Вашему, товарищ следователь, если бы я столкнул Вас с обрыва, то я был бы не причем, Вас убила гравитация и камни, что так неугодно оказались внизу? Вы сломали ее жизнь, проломили огромную дыру в душе маленькой девочки, а ее хрупкое тело не выдержало дальнейших испытаний голодом и воспитанием.

– 

Но ведь теперь ты просто пишешь стихи, это бумага и слова, чем это тебе поможет.

– 

Не мне, а всему народу. Это не просто слова, за этими строчками – жизнь, жизнь моя и всех моих единомышленников, всех, кому небезразлична судьба ущемленного народа, и если я не прав, то за что многих расстреляли? За стихи, бумагу и слова?

– 

Но ты-то пока еще жив.

– 

Не Ваша заслуга. Я расскажу Вам небольшой секрет. Все, кто выжили в детских домах вроде этого, выжили назло Вашей системе. Таких как мы ждут ссылки и тюрьмы, но мы живем назло Вам.

– 

То есть ты выжил назло?

– 

Когда меня сослали в Сибирь, там таких как я было много, около тридцати мужчин и женщин. Была лютая зима. Грузовики въехали в поселение, куда ссылали заключенных со всего Союза. Нас выгрузили на улице в мороз и оставили стоять там. Нас должны были встретить, но вот почему-то не встретили. Настоятели поселения выжидали, они пытались сломать нас, и держать нас в холоде было лишь первой частью этой пьесы.

***

Мужчины и женщины стояли, оглядываясь по сторонам, на таком холоде было достаточно пары тройки часов, чтоб люди умерли от обморожения. Понимая, что их не торопятся встречать, вновь прибывшие словно пингвины прижались телом к телу, пытаясь сохранить тепло. Прошел час, но их окружали лишь темнота и студеный ветер. Идти куда-либо было верной смертью, оставалось лишь стоять и ждать. Группа услышала хруст сугробов, и в темноте появилось около четырех десятков мужчин, в руках у них были палки и дубины. Второй этюд – избить вновь прибывших, отобрать то малое, что у них есть. Урки шли как на свежее мясо, для них это было традицией – прийти и унизить и без того сломленных людей, оторванных от их семей и домов, отправленных неизвестно куда и обмороженных на холоде.