Я убиваю последний пельмень и спрашиваю:
– Разве я был не прав насчет опричнины? Опричник Алексей Басманов – лучший нападающий сборной Руси по баскетболу.
– Нет, – ее зубы возражают – Ты говорил не это.
– А что он говорил? – Бух спрашивает бесстрастно, алюминий в тарелке аккомпанирует.
– Ничего не говорил! – она смеется. – Пытался объяснить, что у него болеет бабушка в каком-то Таганроге.
– А, это нормально. – Бух вытирает рот салфеткой – так, что подбородок краснеет от шершавого рвения. – Мне странно, что его до сих пор не отчислили. А бардак в комнате какой он устраивает!
– Хотите я пришлю вам уборщицу? – она смотрит на мой древнеримский профиль (из учебника по античной истории, имени императора не помню), любуется. Профиль молчит, любуется снегом за окном. Москва – третий Рим.
– Второй! Второй год я за ним убираюсь. Привык, – Бух вытирает вилку салфеткой. Он носит свою вилку ссобой. – Только его часть стола не трогаю.
Смена кадра.
Наша с Бухом комната. Желтые обои – цвета мертвых одуванчиков из венка. Над кроватью Буха – карты Израиля и Соловецких островов. Над моей – плакат, на котором четыре друга из Великобритании остаются вечными мальчиками. Плакат выцветает со времен предыдущего жильца-меломана, я не трогаю. Мне их костюмы и прически не мешают. Камера наезжает на стол у окна. Через стол протянута сетка для пинг-понга. Наша мягкая берлинская стена. Справа – некогда полированная поверхность с аккуратными продольными трещинами и как мини-монумент – пишущая машинка Brungilda из аккуратного немецкого сплава. Бух до сих пор боится компьютеров, ему кажется – они искажают его смыслы. Слева – мой уютный хаос. Бумаги с такими мелкими карандашными иероглифами, что не видно ни зги; ветхий завет Чехова – пьесы, которые я иногда ставлю для себя перед сном; искореженные морозом перчатки; открытка от бабушки – глупая белочка с неподъемной конфетой в лапках; апельсиновые косточки на блюдце; журнал с оторванной обложкой; вавилонская стопка видеокассет; карандаши – один, два, три, четыре, вон еще два высовывают клювы из-под случайной газеты; крошки музейного сыра. И граненый стакан в ампирном подстаканнике с барельефом в виде прибытия поезда. Под ним объяснение наискосок: «Счастливого пути!» Прощальный дар папы Карамзина.
Конец ознакомительного фрагмента.