– Понятно, – я затянулся и спросил: – А эта клякса слева что значит?

– Какая клякса? – чуть не в ужасе вскричал староста: – Орден какой-то был у него на кафтане! С мечами! Видите? Мечи нарисованы!

– Мечей не вижу, – честно ответил я, встал, подошёл поближе: – Я думал – это крестики какие-то.

– Мечи же! – у старосты даже губы от обиды задрожали: – Вы гляньте, как Федос нарисовал красиво! Прямо, как было на убиенном! Не отличить!

Я проморгался, глядя на каракули на стене. Подумал уже, что с ума схожу. И спросил осторожно:

– А вот эта кля… э-э-э-э орден? На брюхе?

– Да какой же это орден? Пряжка от ремня! Тоже блескучая! Видите, как лучики от неё? Прям во все стороны блестят!

– Ага, – я глубокомысленно покивал и спросил: – А раны на нём были?

– Вот этого не видали! – категорично заявил староста, – Мы его быстренько завернули и закопали! Чтобы не вонял. Не рассматривали-с.

– А мундир снимали-то с покойного? – я выкинул окурок. Подумал и затоптал его.

– Зачем? – удивился староста, – В мундире и закопали!

– Закопали далеко?

– За кладбищем сразу! Кто его знает, какой веры? Батюшка сказал, что отпевать не будет. Человек незнакомый, а вдруг не христианской веры?

Я вздохнул тяжело, посмотрел на Тварь и спросил:

– А как вы поняли, что он убиенный?

Староста потоптался, почесал темечко и ответил нерешительно:

– Так годков тридцать на вид ему было. Вид не хворый. Отчего ж ещё умирать в таком возрасте?

Я вздохнул ещё раз и проговорил печально:

– Ну что, Владимир Пантелеевич, берите пару мужиков с лопатами, будем откапывать вашего убиенного!

– Как откапывать? – оторопел староста.

– Как-как? Лопатами! – я посмотрел на ошалевшего старосту и пояснил: – У меня указание от пристава и председателя земской управы – сделать опись ран на теле убиенного. Если он убиенный, конечно. Потому берите мужиков и пошли копать!

– Да как же можно, Господи? – прошептал Корюх и перекрестился: – Господа побойтесь, Семён Петрович!

– Я, Владимир Пантелеевич, исправника нашего и председателя больше боюсь, чем кого бы то ни было, – я сделал вид построже, показывая, что спорить не собираюсь, – Да и покойник ваш уже ничего никому не сделает, а мне новую работу искать неохота! Сказано описать – опишу!

– Никто из мужиков не согласится, господин Пентюх, – староста набычился и смотрел на меня исподлобья.

– А вы им скажите, – зло сказал я: – Кто не согласится – в свидетели запишем! А может, не в свидетели даже, а в понятые! И с вас начнём!

– Какие такие понятые? – осипшим враз голосом спросил Корюх.

– А это вам исправник Добронравов расскажет! – я повернулся, сделав вид, что собираюсь уходить, и бросил через плечо: – Когда почтовая карета до Бирюля?

– Не надо карету! – староста забежал вдруг ловко вперёд и остановился передо мной: – Выкопаем мы убиенного! Сейчас найду народ!

– Даже не знаю, – я посмотрел на Тварь и спросил: – Останемся?

Тварь опять ничего не ответила, и я сообщил животине:

– Ладно, раз говоришь, что останемся, то останемся!

Повернулся к старосте и сообщил:

– Откапывайте убиенного! А мне бы гостиницу какую надо, где покушать можно, да ополоснуться с дороги!

– Сейчас откопаем, господин Пентюх, – засуетился староста, – А гостиница у нас всего одна – во-о-он, в центре села стоит. Возле неё карета как раз останавливалась! Видите, и сумочку вашу там уже поставили, возле гостиницы!

Гостиница в Разумном была поплоше, чем в Лопани. Одноэтажная, потемневшая от времени, но при этом добротная. Из хороших таких брёвен. Я приказал Твари дожидаться меня во дворе, а сам робко зашёл внутрь, приоткрыв скрипящую ужасно входную дверь. Внутри была гостиница тесноватой, темноватой и напоминала деревенскую избу. Ни стойки тебе, ни консьержа. Только на лавке в длинной кухне прямо перед печью сидела толстая баба. Да из кухни расходились на две стороны четыре двери в комнаты.