Полюбил.

Читая вдохновенные стихи My Лань, глядя на её живые акварели, полные света и воздуха, он внутренне досадовал на свою бездарность. Всё, что он знал и умел, – это исполнять распоряжения да писать отчётные записки. Ничего другого. Да и когда было учиться? И чему? Сын военного он тоже стал военным. Вот и всё. Никаких особенных талантов, ничего. Мундир, присяга да приказ царя. Пешка в игре. Пешкой легко пожертвуют, легко забудут, выбросят через плечо, даже не сплюнут. Размышляя таким образом, он ловил себя на невольном страхе, что ни за что и никогда не осмелится признаться своей возлюбленной в любви. И что он, собственно, об этом чувстве знает? Ровным счетом ничего. Он никогда не влюблялся серьезно, а детские влюбленности – забава, да и только. Если он признается в любви, об этом завтра станет известно не то что родителям My Лань, весь Пекин заговорит об этом. А богдыхан узнает его слабое место. На Айгунском трактате можно тогда ставить крест. Признаться в любви значит просить руки, жениться, а без родительского благословения ни он, ни она не решатся соединить свои судьбы, создать семью. Опять же сказывалась его подневольность: пока офицер служит, тем более офицер свиты его величества, он себе не принадлежит: надо испрашивать дозволения на брак у государя.

В очередной раз, проводив Му Лань с братом до ворот духовной миссии, Николай печально подумал о том, что он и в самом деле не принадлежит себе. Он присягал на верность царю и Отечеству. Вот им он жизнь свою и посвящает, а любовь… любовное чувство к иностранке… это сугубо личное, эгоистическое дело, далекое от долга.

Вот и отец Гурий говорит: «Где долг, там святость». Всё остальное суета сует и томление духа. Томление духа… как это верно и точно. А еще, конечно же, бунт крови… «Надо сдержать себя, сдержать во что бы то ни стало, – приказывал себе Николай, когда видел улыбку My Лань. – Скрепить сердце, наложить оковы на уста. Безмолствовать, но помнить. Помнить, что люблю… люблю, как брат, чисто, светло. Кротко, тихо, нежно, с молитвой о благе её».

И чем больше он убеждал себя в необходимости молчать и помнить, любить, что называется, вприглядку, тем безотчетнее хотелось говорить восторженно и страстно, терять рассудок и касаться, касаться её… целовать. Это как чудо, как возвращение в рай. Теперь он знает, что это такое: преображение души.

Он вспоминал, как шёл рядом с My Лань и сердце его ликовало. Он был счастлив. Вдыхал пьянящий аромат весны и чувствовал, как зыбится, уходит из-под ног земля, а вместе с ней – тревоги и заботы. Деревья, люди и дома казались радужно-возвышенными, чудными.

Вчера Игнатьев и Му Лань пили чай в покоях отца Гурия и не сводили глаз с друг друга.

– Я радуюсь любой минуте нашего общения, – дрогнувшим голосом сказал Николай и осекся. Когда сердце охвачено страстью, пылает, любой костер покажется сугробом, ледяной глыбой, а язык не подчиняется рассудку.

– Я чувствую, – пролепетала My Лань, испуганно кося глаза с зелёной искрой. – Но я не знаю, хорошо ли это?

– Хорошо, – проговорил он. – Что же тут плохого? – Они уже довольно легко понимали друг друга. – Вы меня знаете, я человек публичный. Обиды вам не причиню. Прошу вас навещать меня почаще. Может статься так, что я скоро уеду.

– Хорошо, – согласилась она, – девушка может быть глупой, но юноша должен быть с сердцем.

Николай улыбнулся. Он давно уже не чувствовал себя юнцом.

– Вы дороги мне и приятны.

– Я вам верю, – по-прежнему не поднимая глаз, ответила My Лань. – Мне кажется, я знаю вас всю жизнь.

Услышав это робкое признание, он едва не воскликнул: это чудо! Она призналась в том, в чем должен был признаться он, уже на второй день их знакомства поймавший себя на мысли, что ничего, в сущности, не зная о Му Лань, он знал о ней всё: он её любил. Сказала так, словно прочитала его мысли.