– Марфушенька – душенька, у вас стали такие потрясающие волосы… Можно потрогать?

И она скажет: «Конечно», и он проведет медленно от гладкой макушки до кончиков… и будет смотреть на неё и улыбаться.

Она сделала всё, как сказала лекарша. И три дня упрашивала мать дать ей денег на новое пальто.

Через два дня Марфа в новом, ужасающе – красном стояла на пороге кабинета доктора с лицом под цвет обновки. Он пропел, не глядя на неё:

– Верхнюю одежду в гардеробе снимайте!

– Это я, Максим Евгеньевич, – прошептала Марфа.

– Вы меня не поняли что ли?

Максим взглянул на пациентку, приподняв очки.

– А, Марфушенька – душенька! Ты чего не разделась? Бахилы надевай…

Марфа подумала, что будет, если она прямо сейчас упадет на истоптанный пол.

– Я хочу устроиться к вам в больницу работать.

– Кем?

– Хоть кем…

– Подожди… ты же в этом, в агентстве… секретарём…

– Я уволилась. Ну то есть… санитаркой могу. Или уборщицей.

Он засмеялся и стал что-то записывать в её медицинскую карту.

Через полчаса они вышли на крыльцо больницы. На Максиме были зимние ботинки, вдавливающие стонущий снег в землю. Звук шагов его в незнакомых шнурованных ботинках стал чужим.

В роскошном красном пальто, купленным на последние материны деньги, Марфе было непривычно холодно.

– У вас сломалась зажигалка?

– Да, фельдшер наш попросил… а ты откуда знаешь?

– Вы по-другому теперь щёлкаете…

Он пожал плечами. Улыбка полосовала сердце, кривила рот. А он усмехался, щёлкал новой зажигалкой. Взметнулся огонь; он, щурясь, смотрел на неё сквозь дым.

– Иди домой.

Прикоснувшись рукой к её волосам, скрутил их, длинные, тяжелые, в жгут, заправил за ворот пальто.

– Больше не ходи без шапки.

Доктор пошёл по тропинке, расчищенной кем-то заботливым. Марфа сжала пальцы в кулак, и ногти впились в ладони. Чтобы унять болезненную гнусную дрожь, сжимала сильнее. В свете фонаря снег был синим, игрушечным, как бы кто-то сидел на фонарном столбе и сыпал стекло от битых ёлочных игрушек в мир.

Но если трогать в перчатках разноцветное стекло, то оно безопасно, хотя и блестящее на вид.

Тёмная фигура удалялась. В искаженном свете показалось, что он оглянулся. Она рванулась, в объятия ей бросились только иглы снега.

Руки ходили ходуном. Она стала натягивать перчатки и только сейчас увидела на ладонях темно-розовые дуги: следы от ногтей на пальцах, сжатых в кулаки.

Работа, которая должна спасать, валилась из рук. В который раз за эти дни почти сгорело мясо на плите, пока Марфа, сама не зная для чего, взялась перемывать посуду.

«Зачем он на меня смотрел? Наверное, он меня ненавидит, ведь ему приходилось целых четыре недели колоть мою толстую шею. Точно… он думает, что я корова, что я страшная корова…

Какая мне разница? Мне всё равно. Он не мой. Он просто врач, а я пациентка. Он старше меня почти вдвое. Он женат, и любит её. А я просто пациентка. А он просто врач. Пациентки не влюбляются в своих врачей, а врачи не влюбляются в пациенток…»

И так по кругу день деньской. И голос, его голос поверх всего этого, одни и те же слова, будто записанные на пленку. Отрезвлял лишь острый запах горелого мяса.

Боль душевная переходила в тело, сковывая мышцы. Марфа не узнавала себя: всегда в состоянии тихой благостности, помощница матери по хозяйству, теперь не знала, куда себя деть.

«Он чужой муж. Он чужой».

Как ей хотелось пальто. Какими мучениями оно добыто. А он не заметил ничего….

Но так же, как никогда не умела ограничить себя в поедании сладких булок, так не могла перестать любить чужого мужчину.

Тяжелая смена состояний сопровождалась приступами удушья. С наступлением вечера она