Бригадир Байрамов распорядился перенести яйляу[4]на другое место.

– Ребята, здесь, оказывается, кладбище, – объяснил он своё решение. – Здесь покоятся тела тех, кто силой отнимал земли у наших предков. Как бы то ни было, кладбище – это святое место. Карду на кладбище ставить не будем, да и скотину надо увести подальше. На другом конце поля есть прекрасное место, там и будем располагаться!

Вместе с одним пожилым строителем Газиз отправился разметить ещё одно место для яйляу на поляне Кымызнай. Вскоре его спутник заговорил:

– Сейчас я тебе, Газиз, покажу трёхсотлетний дуб, на котором сохранилось подобие вил – тамга[5] твоего дедушки Лукманхакима. Я с этого дуба снял две коры, однако дерево не смог свалить. Оно уже лет пятьдесят без коры стоит, высохло всё и стало будто железным. Его топором не возмёшь, ствол дерева от удара просто звенит, как стальной!

Из рассказа строителя, по совместительству и известного местного охотника, стало известно, что тамга в виде вил с кривой рукоятью была давно вырублена топором на высоте человеческого роста. Охотник узнал про это в пятидесятые годы от старого местного муллы Хибат-бабая.

На поляне Кымызнай строитель показал Газизу фундамент бывшего большого дома Лукманхаким-бая, а также места, где до сих пор не выросли деревья, и произнёс:

– Газиз, смотри, на той высохшей липе виден кончик стрелы. Кто-то, когда ещё дерево было молодым, стрелял по нему, как по мишени, а когда стрела сломалась, махнул рукой. А кончик стрелы прирос к липе. Наверное, когда кора отпала, он как бы вылез наружу. Смотри, на кончике те же кривые вилы. Твой прапрадед, видно, обожал порядок, даже стрелу свою отметил тамгой своего рода. Здесь родился твой дед Лукманхаким! – продолжил он. – В деревне до сих пор помнят, что он, как только появился на свет, стал плакать и плакал до тех пор, пока не скончался его престарелый дедушка Япар. А дед Япар очень ждал рождения внука и, как только тот родился, завещал ему всё своё состояние и в тот же час умер. Говорят, отец Лукманхакима Габдракип-бай был очень жёстким человеком и о завещании деда, своего отца, сказал сыну только на старости лет, перед своей смертью. Лукманхаким вырос очень смышлёным, говорят, что от губернатора он получил в подарок железный пароконный тарантас и медный тульский самовар, потому что помогал одному французу строить недалеко отсюда чугунолитейный завод, дружил с этим французским заводчиком и русскими землемерами. Даже выучился на землемера и за хорошую работу, за то, что кормил и защищал заводское население, получил от губернатора звание офицера. Его, говорят, приглашали на работу в Уфу, но он, охраняя и защищая свою землю, остался жить здесь. На заводе директора были разные. Одного немца, нанятого руководить заводом, звали Пинто, а русские звали его за глаза Литром, переводя объём жидкости, например водки, на свой лад. Ведь пинта – это пол-литра или даже литр виски английского? Вот остатки углей, – строитель пнул ногой куски бурого предмета. – Это место старых домов в Кымызной, новой деревне, заложенной твоим прапрадедом Япар-баем. Их сожгли подельники помещика Куликова и его друга Круглова. А на золе пожарища веками ничего не вырастает. Вон лежит выкованный из железа затвор дверей, даже видна подкова со следами горения.

Вскоре более пятисот голов крупных нетелей бестужевской породы айтмембетовской бригады совхоза «Инзерский» паслись на богатых разнотравьем полянах, на бывших угодьях вотчинной земли рода Байсары, куда входил в седьмом колене и сам бригадир Газиз Байрамов. А наслушавшиеся всяких историй об этих местах пастухи во время ночёвки в маленьких бревенчатых домах часто слышали разговоры на иностранных языках, которые раздавались на территории бывшего французского завода, фыркание десятков коней на Кымызнайской поляне и много раз – долгий горький детский плач. Бывая здесь, Газиз пытался объяснить им, чтоб они не боялись призраков, что это гул леса, а ночной крик и плач – это призывы сказочных братьев – птиц Сак и Сук, которые ищут друг друга и никак не могут найти.