Кстати, дочь Лысенко Люся училась с нами на одном курсе. У нас на курсе была такая группа, где учились дети членов правительства. Там училась и Люся. Наш любимый староста группы Эдик Бинецкий, с большим чувством юмора, давал всем какие-то прозвища. О Люсе Лысенко он сказал, что «она воспитывает своего ребёнка квадратно—гнездовым способом». Этот способ посева растений Лысенко пытался ввести в сельское хозяйство! А Веру Булганину, отец которой после смерти Сталина был премьер-министром, Эдик прозвал «Дочь тамбур—мажора» – в те годы была оперетта с таким названием. А меня он прозвал «Ирондель» – «Ласточка» по-французски. Но это было потом, когда мы уже учились в институте.

А пока, 1950 г., август месяц. Медалисты—абитуриенты не сдают экзамены, но должны пройти «собеседование» – встречу с членами ректората института. Мы, еврейские дети—медалисты, даже не понимали, что нас ждёт немалое испытание. И вот началась эта экзекуция – собеседование абитуриентов—медалистов в Первый Московский ордена Ленина Медицинский институт – I МОЛМИ. Моё поступление, как и почти все этапы моей жизни, было незаурядно. Мы заметили, что всех еврейских детей—медалистов соглашались после уговоров принять только на санитарно—гигиенический факультет, но не на лечебный. Когда я вошла – маленькая испуганная еврейская девочка перед этим ареопагом великих профессоров, включая ректора, – мне тут же стали говорить, что я должна идти на санитарный факультет, что будущая медицина профилактическая и прочие «доводы». Я заплакала, но не соглашалась. Меня отправили домой «подумать»! Вызвали опять, снова стали уговаривать идти на санитарный. Я снова плакала, но не соглашалась. Со мной уже говорили довольно раздражённо. Велели уходить. Я поняла, что дело плохо, но идти на санитарный всё же не соглашалась. Словом, мне прислали мои документы. Но меня спас протекционизм, процветающий там, где нет справедливости. Моя великая тётя Ида была в то время главврачом детского санатория, относившегося к Фрунзенскому району Москвы. К тому же району относился и I МОЛМИ. У райздрава были связи с райкомом партии (большевиков), словом, моим делом занималась чуть ли ни сама Е. А. Фурцева, бывшая в то время секретарём райкома. Меня приняли в институт. Happy end!

Моя ещё одна великая тётя Соня, зав. отделением немецкого языка в АН СССР, была на приёме у ректора института по моим делам, и он ей сказал «Ваша племянница плакса, но упрямая». Я всю жизнь была упрямой, но и очень чувствительной. Много слёз было мной пролито по самым разным поводам, а их хватало. Моё упрямство же играло в моей жизни, как ни странно, только позитивную роль.

Итак, я студентка I МОЛМИ! Всё замечательно, хорошая группа, мальчишки, общение с которыми непросто. Мы, девочки, учившиеся в девичьих школах, были совсем непривычными к этому общению. Постепенно привыкли друг к другу. В группе – почти все медалисты, почти половина евреи. Но в институте как бы не было явного антисемитизма, хотя какие-то приметы его были: отношение некоторых профессоров не было равным ко всем студентам.

Но вот снова начались несчастья. Весной 1951 г. арестовали мою тётю Соню. Для всех в нашей семье это было ужасно. У меня снова начались приступы паники. Я была так подавлена и травмирована, что все годы, пока тётя Соня не вернулась, я не могла даже приближаться к улице Полянка, вблизи от которой она жила. После страшных Бутырок её приговорили к 5 годам ссылки, и отправили в село Тюхтет, где уже жила тётя Минна. А между прочим, сейчас, в Израиле, в нашем городе Кфар-Саба, живут две «девочки», которые жили тоже в ссылке, где были мои тёти. Они все жили в одном доме. А девочки Катя и Саша Сонгайлло были крошками. Их семья жила там с моими тётями в одном доме, они дружили. А спустя много—много лет эта дружба продолжается теперь уже в Израиле.