Среди «доброхотов», подвергавших себя страшной опасности, доставляя вести Романовым, были крестьяне, монахи и священники. О некоторых из них мы знаем по жалованным грамотам, выданным благодарными Романовыми уже в царствование Михаила Фёдоровича.

Награждены были помогавшие Михаилу Никитичу ныробские крестьяне. Пожалованы были и жители Обонежской пятины, которые, «памятуя Бога, свою душу и житие православного крестьянства, многие непоколебимым умом и твёрдостью разума служили, и прямили, и доброхотствовали во всем Марфе Ивановне… и про здоровье Филарета Никитича проведывали и обвещали (сообщали), и в таких великих скорбях во всём помогали».

Конечно, вести запаздывали. Ивану Никитичу, например, Филарет писал в Пелым 8 августа 1602 г., не зная, что он переведен оттуда в Нижний Новгород (через Уфу) ещё весной. Но запаздывали сведения, посланные с курьерами (или, по-военному, «проходцами», «вестовщиками» и «лазутчиками»). То, что попадало в народную молву, разносилось мгновенно: недаром говорят, что слухи – единственное, что распространяется в нашей Вселенной быстрее света. Не зная о перемещении Ивана, Филарет уже скорбел о смерти остальных братьев: «Ушами моими слышал, колико враг нанес братьям беды: томлением, и гладом, и нуждою смерть прияли в изгнании как злодеи».

Конспирация требовала, чтобы Филарет не раскрывал наличия особых каналов связи с женой и детьми. Поэтому в письме брату, которое могло быть перехвачено, он просит сообщить новости, «как в мире терпят беду жена и чада». Несколько лет спустя, когда трон Годунова уже шатался, Филарет предал это письмо гласности.

Как известно, гласность на Руси испокон веков имеет две формы: официальную, или легальную, которой никто никогда не верит, и якобы тайную, передаваемую по секрету из уст в уста, но доступную всем, даже шпионам, искони наслаждавшимся ею на досуге. Так и письмо Филарета Ивану Никитичу в списках ходило по рукам, доставляя читателям и переписчикам особое удовольствие причастностью к тайне.

Оставаясь в любимом народом образе, Филарет завоевывает ещё большие симпатии как униженный и оскорбленный, к коим от века прилепилась русская душа. Он вспоминает, как ходил в золоте, – ныне же облачен «во вретища и власяные рубы худыя»; как пил дорогое вино – а теперь слезами размачивает сухой хлеб.

Некогда боярин «с князьями о пользе народной помышлял» – а в заточении и «конечном порабощении» от игумена и монастырской братии должен «отсекать свою волю в помыслах». Жена и дети его страдают безвестно, братья злодейски уморены «в изгнании». На себя узник «видит всегда скорбь немалую от лжесловия, и клеветников, и наветников, ложные писания на меня подающих, не только от мирских, но и от духовных отцов, постнически живущих, а злобою всегда промышляющих».

Но главный его враг – Годунов. Якобы смиренный, Филарет повторяет: «Борис много мне зла сотворил – да судит его Бог!» Я же, утверждает узник, не завидую светлости сана и не желаю величества его: «Не похищаю мне не дарованного престола и не добиваюсь власти неправедным пролитием крови, понеже сие есть как сон и тень!» Романов прямо не называет царя Бориса узурпатором и убийцей, но это обвинение откровенно звучит между строк.

В «сон и тень» быстро превращалась неправедная власть Годунова. Всё было у него хорошо до опалы на Романовых, а после неё всё полетело в тартарары. Что бы ни делал царь Борис после этого преступления, все оборачивалось к крушению его царства. Красивая мистическая версия, не правда ли? Даже странно, что её до сих пор не использовали возвышенные до полной оторванности от реалий историки. На самом деле Годунова подвело усиление им самим смуты в умах подданных. Чтобы его власть, всё более поощряющая доносы и как следствие нарастающе репрессивная, сломалась, достаточно было экономического потрясения.