Он не спал в ту ночь. Отказаться, сославшись на болезнь, не имело смысла. Он добровольно бросил свою жизнь в склизкие, пропахшие формалином лапы данной профессии, и ему ничего не оставалось, как молча подавлять рвотный рефлекс и сливаться с ужасом предстоящего.

ГЛАВА 2

Он стоял серо-зеленый возле анатомического мраморного стола. Казалось, даже дыхание соседа нарушит его равновесие, и будущий патологоанатом рухнет на кафельный пол. Он держался, призывая на помощь всю свою мужскую волю и гордость. Свалиться – означало нескончаемое презрение сокурсников и всего института. И он держался.

Прискакал вертлявый, психопатического вида педагог с приросшим к пухлым, мокрым от слюны губам бычком, поострил на предмет внешних прелестей его жертвы, которая, по его словам, будет еще краше изнутри, и приказал медбрату действовать. Тот полоснул тело от шейной ямочки до лобка, срезал кожу с ребер, раздвинул ее, как кулисы в театре ужасов, вынул грудную клетку и явил страждущим человеческое чудо. Красоты в том зрелище было мало.

Педагог-анатом кривлялся, тыкал указкой в разноцветные органы, что-то лопотал про них, подмигивал симпатичным студенткам, быстро перенося указку с трупа на живых, дабы подчеркнуть их полнейшее тождество. Бычок отцепился наконец от губы лектора и угодил прямо внутрь растерзанного тела. Но это, казалось, нисколько не смутило опытного «ученика» Везилия, а лишь позабавило его. Где была душа подопытной жертвы, что она чувствовала в те минуты? Благо, если она презрела помещение анатомички и летала вне его стен, прощаясь с привычным земным окружением. Мать родная не выдержала бы такой картинки, такого шоу, такой пытки над ее чадом, а что говорить о душе, самой близкой той плоти субстанции, а может, и настолько далекой, что, освободившись от сей бренной оболочки, она с радостью забирает с собой всю ее какую ни на есть красоту, обретает долгожданную свободу и носится, счастливая, меж стихий, смеясь над краткостью человеческой жизни.

Тело источало слабый гнилостный запах, несмотря на его относительную свежесть и недавнюю смерть. Значит, процессы распада шли уже давно и при бьющемся сердце, как они невидимо идут у миллионов живых. Печень изучаемого трупа напоминала полусдутый резиновый мяч гнойно-желтого цвета с красными кровеносными дорожками, что дало основание самовлюблённому лектору обозвать свою жертву алкашом. Сколько литров пойла процедил через этот несчастный, измученный фильтр его нерадивый хозяин, не смог бы ответить, наверное, даже он сам.

Потом в самостоятельной профессиональной жизни патологоанатома было множество вскрытий, анализов, экспертиз. Все они сплелись в единый серый клубок суеты. Но тот первый опыт стоял в кладовой его памяти под броской табличкой «Погружение № 1». Он рылся в человеческих болячках, изучал их природу, удивлялся глупости и бессмысленности людских привычек, но сам не стремился к совершенству и жил точно так, как его подопечные: не воздерживался от дурных пристрастий, некоторые культивировал, полагая смерть естественной развязкой своего жизненного отрезка и не желая насиловать жизнь всевозможными модными запретами.

Он всегда с легкостью и желанием открывал дверь, предназначенную строго для мертвых и для избранных из мира живых. Только лица, связанные профессионально с человеческой смертью имели туда доступ. Никаким родственникам, близким, друзьям, сослуживцам, любимым, да, особенно им, не позволяли правила находиться в стенах этого печально известного в миру места. Для медиков, напротив, морг оставался всегда предметом их язвительных нападок, злых шуток, черных анекдотов, aреной профессионального цинизма.