От кого они прячутся, от кого хотят скрыться? Ведь ничего не получится.
Чтобы спрятаться в метро, нужно проколоть себе бровь и вставить гантельку, а в уши – наушники, да выкрасить черным ногти, да взять в руки банку с джин-тоником. Тогда никто не догадается, что ты на самом деле джеймс-бонд и выполняешь невыполнимую миссию, сопровождаешь жену в мир кожи и меха.
Пластырь
В вагон метро вошел продавец лейкопластыря.
Он был пьяный в дрезину.
Он очень долго топтался на месте, обретая точку опоры и устаканиваясь. Утвердившись, он обратился к пассажирам:
– Лл-ляко..пстырь!… залепляет…
Лейкопластыря при нем не было. Он его потерял.
Ручки
Снова некрополитен.
Вошла продавщица всего, кубических очертаний; вошла и затрубила:
– Ручки гелевые, на масляной основе, пишут в любом положении…
Пауза. Не меняя интонации, тем же нечеловеческим монотонным голосом:
– Ручек нет, блин, кончились, надоели они мне…
Я так захохотал, что стало неловко. Беззвучно, но лицо выдавало. Вокруг сидели чинные, каменные пассажиры – кроме очаровательной девушки напротив. Она занималась тем же, что и я. Так мы и ехали, поглядывая друг на друга и прыская, пока я не вышел.
Кун-шу
Троллейбус.
Спортивная старушечка-кондуктор протягивает ладошку. Я сую мелочь и бумажку: десять рублей. Бумажка сложена пополам. Из бумажки торчит какой-то чек.
Старушечка осклабилась и весело сверкнула очками:
– А ваши чеки мне не нужны! Нет!
– А мне – ваш билет…
Не реагируя:
– Если чеки хранить – деньги не будут держаться! Чеки нужно выкидывать! Денег не будет… У китайцев написано! Кун-шу вроде, да? Читали?
– Как скажете, – пожал я плечами. Скомкал чек и бросил на пол, намусорив.
Дома у меня, между прочим, полным-полно чеков, и в карманах тоже.
Старушечка пошла дальше, помахивая детектором.
Я услышал озабоченное:
– Эти ваши карточки – тоже чеки… не будет денег…
Пропавшие среди живых
Та же кондуктор-старушечка, тот же троллейбус. Четыре дня спустя.
У старушечки – монолог. Не без яда.
Очки сверкают.
– Их сразу видно – всяких вологодцев, тамбовцев… новгородцев. Тут немцы сели! Заблудились. Я к ним, показываю: платите! А они не понимают. Тут одна подошла – давайте, говорит, переведу. Переводите! – говорю. И она стала переводить. А те как начали возмущаться! А я им говорю – вы не понимаете, где находитесь! Вы в Ленинград приехали, это вам не Европа!… А они в ответ только и знают свое: Швайн, да Швайн…
В ассортименте
Метро.
Вдохновенный торговец религиозным календарем.
– Есть Прощенное Христом Воскресение…
Экипаж
Троллейбус пошел на вираж, и все покатились.
Из-под колес вырулил невменяемый «мерин» и умчался по синусоиде, по большой кокаиновой дороге.
Салон наполнился криками:
– В который раз!… Как везет, сука такая!… людей же везет!
Я стоял молча, с непроницаемым лицом и смотрел в окно.
На уровне моего пояса ожил сидячий мужчина.
– Во всем виноват водитель, – с горечью произнес он и вдруг ударил меня пальцем в живот. – Правильно?
Я согласился, поводя носом и постигая, что спирта в попутчике все-таки больше, чем солода.
– Снег! – крикнул он скорбно и снова ткнул пальцем, на сей раз в окно, пытаясь заглянуть под колеса. Мимо струился девственно чистый и старчески пересохший поребрик, но тот видел снег. – Будто водитель виноват! Накидают, а виноват водитель.
Он помолчал, подбирая слова.
– Надоело, – сказал он решительно, – не могу больше. Пойду на Кировский завод, не хочу водителем. Водитель всегда виноват. – Он перевел взгляд на кабину, и я представил его в ней, здесь и сейчас. На лице выходного водителя появилась слабая улыбка: – А за рулем сидит мужик – он моментом отхуячит! Нормальный парень. Сорок семь лет.