– Газету жечь надо, если смердит, – поучал тот же женский голос.

Наконец Марецкая толкнула какую-то дверь. Мы оказались в большой комнате с двумя окнами. Возле одного из окон за столом сидел в черном фартуке дед Марецкой, при свете керосинки он строгал какую-то деревяшку. В полумраке я рассмотрел пианино, белую голландку, огромную тяжелую ширму в мелкий цветок, огромные узлы из простыней и две связки книг. Марецкие уже готовились к переезду.

– Дедушка, это мой одноклассник Павлик, он пришел сообщить что-то важное.

Дед отложил деревяшку и встал из-за стола. Кажется, он был одного роста со мной и такой же худой. Но у него была полукруглая густая борода, довольно длинная и не совсем еще седая, борода добавляла солидности. Еще он был в очках, к счастью, не в таких аквариумах, как у Марецкой. Я вспомнил, что видел его много раз на улице, но никогда бы не догадался, что это дед Миры. Да что мы вообще знали про ее семью? Кажется, почти ничего. Родители и дед. Сейчас отец, конечно, на фронте, где ему еще быть?

– Очень приятно, Павлик. Меня зовут Ицхак, можешь называть меня просто по имени, без отчества, – дед улыбнулся и протянул мне руку.

Я кивнул и пожал руку, но уже решил, что лучше вообще никак стараться деда не называть, потому что без отчества слишком непривычно, а спрашивать неудобно, вдруг оно у него совсем какое-нибудь непроизносимое. Тут и имя с подвохом, с кучей согласных, попробуй выговори с первого раза!

– Садись, чая у нас нет, только морковный. Ты будешь морковный?

Как назло, из коридора снова донеслось утробное гудение и грохот водопада. Кто-то, смачно похрюкивая, высморкался.

– Не, я вообще привык уже кипяток пить, – соврал я и уселся на какой-то скрипучий стул. – Я принес тут кое-чего.

– Иерихонская труба, – вздохнул дед.

– Что?

– Трубы в уборной барахлят. Разобраться надо бы, а никому дела нет.

Как тут вообще можно разговаривать? Я сто раз уже прокручивал в голове, что скажу, но мысли все спутались. Ладно, допустим, я никакой не Павел Рыжиков, а просто «тарелка», репродуктор. Я вишу или висю на стене и сообщаю серьезным и бесстрастным голосом последние известия. Надо настроиться. Я достал ту самую шоколадку Юргена в жестяной красно-белой баночке, сел ровно и замер. Я тарелка. Тарелке все равно, ревет там вода в канализации или нет. Дед Ицхак сел снова за свой стол. Представим, что он работает и слушает радио. «От Советского информбюро…» Интересно, куда Генка утащил наш приемник. Вот бы сейчас действительно услышать наше радио! Мира вернулась с чайником. В коридоре опять возмущалась тетка, теперь она призывала «пользовать ерш, один сортир уже заколочен, скоро с ведрами во двор ходить будем».

Марецкая поставила вазочку с сухарями и посмотрела на шоколадку. Я заметил, что в косе у Миры нет ленты, но она почему-то не расплетается.

– Что это? – удивилась Марецкая.

– Шоколад. Шо-ка-кола написано.

– Откуда?

– Юрген4 подсунул. Давно еще. Я не брал, конечно. А потом взял… ну, после этого… Бери, я шоколад не ем.

– Спасибо. Можно я сохраню его на память?

– Глупо. Лучше съешь, что добру пропадать? Банку сохрани, если надо.

– Съешьте, конечно, – добавил дед.

– Нет, я не могу. Я спрячу, если можно. Спасибо, Павлик.

– Как хочешь.

Снова зарычали трубы. Всё, я репродуктор. Сейчас. Иначе никогда не начну!

– Вчера поступила важная информация от советского командования. Всем жителям города еврейской национальности не верить в фашистскую провокацию и по возможности скрыться. Информация о переселении в гетто является ложной. Вместо переселения… возможно, планируется расстрел.