– Что ты с ней сделала? – спросила я маму.

– Продала.

– Много дали? – подала голос молчавшая прежде бабушка.

– Тысячу. Только не они дали, а я… Чтобы ее унесли. Детям вредно дышать керосином.

По комнате прошелестел бабушкин подавленный шепот:

– Много ты понимаешь!

Теперь она умерла, моя бабушка. Старую вешалку вместе с коллекцией керосинок отнесли на помойку, а счастливую брошку с янтарным тюльпаном мне удалось оставить себе.

Только мне все время кажется, что бабушка дома. Вот позвоню в дверь, и она откроет.

Ночная вахта. Очень темно. Луны нет, поэтому погружение в вакуум черноты полное. Хотя, если побыть на мостике минут тридцать, то человек превращается в кошку. Он уже чувствует себя уверенно: не натыкается на всякие препятствия и не спотыкается. Многое становится видимым. Звезды на небе как будто устроили сумасшедший спектакль. Знакомые созвездия раскинулись во все стороны. Большой Пес с выскочкой Сириусом, Орион – четкий и узнаваемый со своим поясом и кинжалом, всяческие дельфины и ковши, ковши. Если смотреть на звезды долго, обязательно увидишь, как проносится метеорит. Временами он чиркает по небу довольно ярко: вдруг встрепенешься и примешься загадывать желание. На тягучей океанской воде от носа судна усами расходятся мерцающие неоновые бело-зеленые волны. Это светится планктон и всякая морская мелочь.

Иногда ночь наполняют назойливые вопли иранских рыбаков по VHF: «Ship captain, ship captain! Left side, left side!» Или: «Right side, right side!»1 Они орут, чтобы большое судно не наехало на их сети, расставленные повсюду. Эти крики совершенно не волнуют вахтенных. К ним уже настолько привыкли, как будто это какой-нибудь орнамент на стене мечети. Переговоры судов в порту Фуджейра тоже стали реже и глуше, больше не докучают. Через пару часов будет поворот, и судно пойдет Ормузским проливом.

На мостике второй помощник Василий Саблин и матрос, индус с коротким именем Ваз. Саблин обычно не разговаривает с Вазом, потому что тот из деревни, плохо знает английский и очень пуглив.

Вдруг у дверей возникло какое-то шевеление и послышалось: «Разрешите?»

Саблин выглянул за шторы, огораживающие мостик от освещенной штурманской2. Там стоял четвертый механик Никита, он же Клавиш. Его так назвали из-за часто употребляемого, модного в каких-то туманных молодёжных кругах, словечка «клавиш», что означало «приятель», «тип», «кадр». Никита отпустил бороду, но по молодости она была очень редкая и имела цвет пакли. На нем была бело-ржавая дырявая майка и сермяжные шорты.

– Добрый вечер. Разрешите?

– Привет, Никита. Не спится?

– Вот, – произнес Клавиш и показал правый кулак, щедро обмотанный бинтами и представлявший собой небольшой мячик.

– Ого. Что с рукой?

– Да вот, непруха. Ладонь разрезал. А мастер замотал лейкопластырем и забинтовал. Сказал, что в порту в больницу отправит.

– Да-а-а. Не повезло. Ну, ты держись. Дня два-три еще.

– Ну да. Хотя…

– Что?

– Может, зашьем ее? А то ведь за три дня там криво зарастет и вообще. Ты же у нас за медицину отвечаешь.

– Хм. Это точно, – сказал Саблин. Сам-то он не очень разбирался во всем этом. Да и в обязанностях у него было только проводить инвентаризацию таблеток и выкидывать просроченные. На самом деле основная ответственность за медуход была на старпоме и капитане. Но старпом и так все время занят, а кэп… Он уже сделал все что смог.

Саблин думал не очень долго.

– Ладно. Пошли в госпиталь.

– Как? Ты же на вахте! Покинешь мостик? – даже испугался Никита.

– Пойдем. Не парься.