ШахиштрёХана шагнула вперед, воинственно сжав кулаки. Перед отцом нельзя было сваливать вину на брата, и она была готова собственнолично понести наказание. Может быть, ее даже запрут в карцер, как военного – подобные испытания только укрепляют дух настоящего рыцаря. А Эсси в карцер нельзя, он крыс боится и вообще…

– Прощения просим, фаршад-аджар, неприятность вышла, – Яжджан шагнул вперед, задвигая принцессу за спину.

– Я бы не отказался послушать поподробнее. Про это, – бедного Нээша ткнули еще раз, носком полотняной туфли фаршада. Так неуважительно, как сегодня, с ним не обращался, наверное, даже тигр-великан.

– Ну, я это сделал… сломал то есть… неловкий же, осел, вот и Шрида говорит…

– Простите, фаршар-аджар, – кормилица рухнула на колени, как стояла, с ЭссерджиХаной, цепляющимся за шею, – не слушайте его, это я куклу вынесла, детям поиграть, да и сломала, а он меня покрывает, вы же его знаете!

– Молчи, женщина! Я сказал…

– Сам помолчи, «сказал» он! Я куклу сломала, меня и наказывайте!

– У нее в мозгах помутилось, фаршад-аджар, не ведает, что говорит!

– Это у кого здесь помутилось?! Я тебе покажу сейчас «помутилось»! Только время тратишь, фаршаду для сна необходимое!

– Не указывай мне!

– Не зли меня!

– Тихо! – правитель не крикнул, а лишь чуть повысил голос и топнул ногой. Но никто не осмелился бы сказать хоть слово после такого приказа.

– Наказать конечно надо, – Узтакуштами еще раз встретился глазами со всеми, кто находился в комнате. Эсси потупился, а Шахи продолжала смотреть упрямо, исподлобья. Ей очень хотелось возразить, но нарушить волю отца она не смела, – раз вы сами признаете свою вину. Но чтобы не было сомнений в справедливости дела, до выяснения всех обстоятельств и ты Шрида, и ты Яжджан, будете нести ответственность за содеянное. Не позволено вам будет все это время веселиться, носить цветные одежды и приглашать гостей, как и полагается для преступников, чья вина ясна, но не доказана.

– Фаршад-аджар…

– Фаршад, у нас десятого дня свадьба!

– Я знаю, – правитель на секунду прикрыл глаза, а когда открыл снова, в них не было и тени сомнений. – Я знаю все о вас, как и о каждом в моем королевстве. В наказание, я отменяю вашу свадьбу.

С этими словами он развернулся и пошел прочь из зала, за ним посеменил подпрыгивая старый рэх4, торопливо записывающий в огромный свиток слова фаршада. В зале повисла звенящая виноватая тишина.

Им было стыдно. Да, очень стыдно и досадно, этим маленьким, все понимающим близнецам. Стыдно было за то, что сломали драгоценную куклу, одну из тех, которыми так дорожил и гордился отец. К тому же, было стыдно перед человеком, кого эта кукла изображала, и пусть они только смутно могли представлять, кто он такой или, точнее, кем был, хотя слова «был» малыши еще не понимали окончательно. Им, как, пожалуй, и всем детям, казалось, что существует только «есть», и, возможно еще «будет», хотя уже более туманно и расплывчато. Будет всё так, как сейчас, и будут все, кто сейчас, а как это, «было раньше», но уже «нет», они не понимали. Да и о каком «раньше» можно было говорить, когда вот только недавно появились они, и мир появился вместе с ними. Но, тем не менее, было стыдно. И самим близнецам вовсе не хотелось бы, чтобы вот так же кто-нибудь сломал их куклы, точнее куклы, изображавшие их. А если сами они этого не хотели, значит, это было плохо.

Но больше всего было стыдно им не перед отцом и не перед тем почтенным дяденькой, одетым в меха и парчу и подпоясанным блестящим – словно настоящим – клинком. Нет. Страшнее всего было то, что кормилица и охранник приняли вину на себя, и более того, их за это наказали. Насколько страшна для взрослых была отмена свадьбы, они понимали лишь по выражениям лиц своих любимых. Да и те старались не расстраивать никого и улыбались, вытирая слезы, говорили: «Ничего, не переживай, золотце, просто соринка в глаз попала… А слезки ее вымоют и все будет хорошо». А дети даже не знали, как на это реагировать. Каждый, конечно, вел себя по своему, но вот как было лучше, не знал никто из них.