Есть, есть шанс продержаться!

– Бальб, предупреди наших в сенате, что готовится драчка. Они увидят всех, кто на меня нападет, пусть будут наготове, ждут моей команды «К оружию!» – и тогда рубят. Никто не должен остаться в живых; Антонию я приказываю убить Гая Требония и перекрыть выход из курии. Ты кинешь мне меч, и десяток я изрублю лично.

– Гай, тебя убьют до того, как ты скомандуешь.

– Помолчи!

…Но они могут занервничать и не решатся напасть. Значит, нужно заставить решиться.

– И еще. Сенатор Попилий Лена на каждом заседании выпрашивает у меня какие-нибудь подачки. Передай ему, пусть соберет все свои просьбы в кучу, сегодня я удовлетворю его полностью. Но при двух условиях. До моего появления он должен с таинственным видом подойти к Бруту и Кассию и сказать, что желает им успеха. Но лишь только я войду в курию, пусть отведет меня в сторону и начнет просить. И все время при этом посматривает в их сторону. Потом я скажу громко: «Нет, мне трудно в это поверить!» и пойду к своему креслу.

– Цезарь, я подчинялся тебе во всем и беспрекословно. Но ничего этого делать не буду.

– Еще с полчаса, пока я окончательно все взвешу – не будешь. А потом, если велю, сделаешь все в точности.

– Гай, тебе надоела жизнь – отвори себе вены. Но не иди на заклание.

– Хорошо, Корнелий, оставь меня, побудь в соседнем зале. Я тебя скоро позову.

Бальб вышел, а Цезарь прилег на неудобное ложе – специально сделанное неудобным, чтобы напоминать о походных ночлегах, когда так хорошо думается под перекличку часовых и уютное ржание лошадей, когда быстрые, четкие мысли с ладностью хорошо пригнанных камней укладывались одна к другой, и возводили очередной прочный дом на фундаменте, называемом «Цезарь повелел!»

Но сейчас надо собраться, выпить вина, сегодня совсем безвкусного – и выбрать всего лишь из двух вариантов. Это такой редкий подарок богов: выбор всего лишь из двух вариантов!

Думать о себе надо без уязвимого, беззащитного «Я». Думать в третьем лице, как диктовал свои записки о галльских войнах, о гражданской войне. Когда в месиве крови, жадности и предательства, в фарше изрубленных тел барахтается некто «Цезарь», не имеющий будто бы никакого отношения к его собственному, никудышному, замученному ранами и эпилепсией телу.

Надо вообразить, что скачет, заложив, по своему обыкновению, руки за спину, управляя конем лишь коленями – и диктует сразу трем секретарям.

Первому. «У Цезаря были только две возможности. Пойти в сенат. Побудить заговорщиков напасть на себя. Проявить все свое искусство рукопашного боя…»

Второму. «Или, сказавшись больным, не пойти в сенат. Отсидеться дома всего только три дня. Потом выступить в парфянский поход, понимая, что справиться с Парфией быстрее, чем за два-три года – не удастся…»

Третьему. «Цезарь вспомнил, как его, совсем еще молодого офицера, послали за кораблями к вифинскому царю Никомеду, и у юноши возникло влечение к зрелому, исполненному мужества варвару».

Первому. «… продержаться безоружному, не получив тяжких ранений, до тех пор, пока остальные сенаторы придут в себя от ужаса, вызванного творящимся на их глазах злодеянием».

Второму. «За время похода, назначая вожаков заговора на важные должности в разных концах государства, разобщить их, дать время одуматься – а не одумаются, так и передушить поодиночке. Брута при этом – с собой в Парфию».

Третьему. «Никомед быстро заметил нежные взгляды, которые бросал на него Цезарь. Он призвал его в свои покои; но когда не по-мужски разряженный юноша предстал перед ним, то царь не поспешил приласкать влюбленного, а сказал: «Подумай, юнец, кто ты: настоящий солдат или слабак. Если солдат, то никакие шалости с тобой невозможны – солдату приказывают, солдата убивают, но солдата не используют. Ну, а если не солдат, то я охотно использую тебя и твой тощенький задок».