– Дождь собирается, – произносит отец.

Это его первые слова после отъезда из дому.

Он прав. Облака густеют. Небо над городом становится серым. Мы въезжаем в правительственный квартал Просперы. Машина движется мимо площади Просперити с обширной зеленой лужайкой, концентрическими дорожками и фонтаном в центре. Это большое каменное сердце города. В воздухе жужжат дроны, покачиваясь на ветру и наблюдая за всем, что происходит. Площадь с двух сторон окружают здания министерств: благополучия, труда, финансов, внутреннего благоустройства, общественной безопасности и социального обеспечения, где находится Департамент социальных контрактов. В верхней части площади, словно старейшина, председательствующий на праздничном собрании, стоит здание Коллегии по надзору: величественное, выстроенное в неоклассическом стиле, с внушительными колоннами и мраморной лестницей, ведущей к входным дверям. Ступеней на лестнице так много, что даже самый выносливый человек, достигнув верха, непременно останавливается, чтобы успокоить дыхание. Именно здесь, в просторных кабинетах и залах заседаний, работники Коллегии по надзору занимаются своей важной, скрытой от посторонних глаз деятельностью. Именно сюда на протяжении шестидесяти лет каждый день, ровно в половине восьмого, приезжал мой отец, чтобы скрупулезно анализировать и совершенствовать законы Просперы.

– Теперь уже скоро, – сообщает мой стажер.

Паромный причал находится на западном конце П-образной гавани. Последний отрезок пути пролегает по широкой магистрали, которая так и называется – Прибрежное шоссе. Справа – многоквартирные дома и многочисленные рестораны, слева – оживленная яхтенная марина. Пляж пуст, если не считать нескольких запоздалых купальщиков. Не желая попасть под дождь, они спешно сворачивают полотенца, складывают стульчики и идут к своим машинам. В лобовое стекло нашего автомобиля ударяет сильный порыв ветра. Тишина в салоне становится гнетущей, но я ничего не могу поделать. Да я и не вправе вмешиваться. Сейчас все подчинено желаниям отца.

И как раз в этот момент начинается самое ужасное. Отец принимается бормотать.

Он произносит странные слова, комкая их, – возможно, даже не слова, а звуки, выражающие его замешательство. Беспокойно озирается по сторонам, вертя головой, словно птица. Мне приходилось наблюдать нечто подобное у ретайров, чей уровень жизненности упал ниже десяти. Обычно такое случается на подъезде к причалу, когда паром уже виден издали. Груз событий судьбоносного дня становится непомерным для защитных психологических барьеров, возведенных ретайрами. Ментальные баррикады, которые они строили, чтобы сохранять душевное равновесие и сосредоточиваться на сиюминутной реальности, начинают рушиться. Это все равно что смотреть на плотину, не выдержавшую напора воды.

– Отец, посмотри на меня.

Он дышит очень часто; с губ срываются утробные звуки. Одна рука вцепилась в ремень безопасности, другая легла на ручку дверцы. Мой стажер видит это в зеркале заднего вида и спрашивает:

– У вас там все в порядке?

– Малкольм Беннет, посмотри на меня, – требую я.

Я касаюсь отцовского подбородка и поворачиваю отца лицом к себе. Его широко распахнутые мокрые глаза полны ужаса. Но уже через мгновение с ним что-то происходит. На лице вспыхивает улыбка. Такой улыбки у отца я еще не видел: прекрасная и по-детски непосредственная. Кажется, будто с внутренней стороны глаз вспыхнул яркий веселый свет.

– Проктор! – восклицает он. – Проктор, это в самом деле ты?

– Может, остановиться? – спрашивает стажер. – С вашим отцом что-то не так.