“Это какое-то безумие просто! Видимо друзья меня решили разыграть к дню работника театра”. – подумалось ему.

Но тут же вспомнил, что к своим сорока семи с хвостиком у него остался всего один друг – драматург Леерзон, да и тот никак не мог его сейчас разыграть, ибо, по слухам, он три дня уже как пребывает в творческом запое и последний раз его видели вчера, садящимся на теплоход “Гордость Фарватера” в компании двух длинноногих шатенок, а круиз “Гордости” длится минимум неделю.

– Putain, qu'est-ce qui s'est passé ici?[1] – Евстахий поймал себя на мысли о том, что мало того, что он выругался матом, что было для него не свойственно, так еще и сделал это на французском.

“Putain de merde![2] Да я ж и думаю на французском – вот это поворот!” – от подобного озарения Евстахий ажно плюхнулся обратно на кровать, по ходу действия опять болезненно ударившись об балку, и оглушительно пукнул.

Это стало своеобразным “залпом Авроры” и положило начало целой канонаде из соседних помещений, от чего интеллигентный Евстахий пришел в тихий ужас и начал про себя пересчитывать литерные ряды в Мариинке – он всегда так делал, когда ему было страшно и непонятно. После прекращения канонады и сбившись где-то на левой стороне балкона второго этажа, наш герой понял, что надо срочно что-то делать.

“Первым делом надо найти какую-то одежду вместо этих лохмотьев. Не могу же я отправиться на улицу в исподнем, как партизан, ведомый на расстрел…” – оглядев комнату еще раз, взор упал на сиротливо стоящий в углу шкаф с перекошенными дверцами.

Содержимое шкафа было не менее убого: потертые кожаные шоссы[3], давно нечищеные сапоги-ботфорты, видавшая виды шелковая рубашка с кружевным воротничком и венчала картину широкополая шляпа с плюмажем. Шляпа выглядела как новая, если не считать того, что в центре тульи зияла приличная дыра.

“Если дождь или птица решит нагадить – она меня не убережет. С другой стороны, прохожим не видно, а кто знает, как здесь относятся к людям без шляпы – примут еще за простолюдина”. – подумал Евстахий.

Он натянул на себя найденное тряпье, обулся в ботфорты, предварительно потерев их подолом рубахи и распахнул дверь в дивный неизведанный мир. Мир к герою симпатии определенно не испытывал и встретил его неласково: луково-капустным смрадом и лестницей, ведущей куда-то вниз в потемки. Евстахий отважно ступил на лестницу и тут же об этом пожалел – гнилая доска на ступеньке проявила коварство и, подломившись, с глухим треском, отправила нашего героя в короткое, но болезненное путешествие вниз. Фортуна явила свою благосклонность и вместо дощатого пола и бревенчатых стен Евстахий угодил прямиком в сваленную прямо у лестницы кучу белья. К счастью, для него на этом злоключения прекратились (как минимум на время) – прямо перед собой, он обнаружил дверную ручку, – и это оказался его путь на свободу.

Уличный пейзаж являл собой натуральную средневековую гравюру – грязные, покосившиеся домишки с соломенными крышами, мостовая из брусчатки и видневшийся вдалеке шпиль замка, редкие прохожие не обращали на него никакого внимания. Теперь нужно было понять куда идти и что делать. Из театральных постановок Евстахий знал, что лучший источник информации – это таверна, а таковая должна всенепременно попасться ему на глаза, стоит лишь повнимательнее разглядывать вывески.

"Заодно и попробую понять, в каком я городе вообще и что за время…” – с этой мыслью он бодро направился вверх по улице.

Буквально через два квартала, миновав конюшню, пекарскую лавку и цирюльню, он наткнулся на вывеску, изображающую какое-то существо розового цвета, отдаленно смахивающее на коня, и надпись “Le grande roter de licorne”