– Кто это?…

– К кому? – слышалось со всех сторон; головы поворачивались, шеи вытягивались.

А генерал спокойно опустился на стул, предупредительно подставленный ему служителем Иваном, и с интересом оглядывал приемный зал.

– Вызовите скорее Савченко, – торопливо приказала дама-распорядительница, и очередная воспитанница из дежурных по приему со всех ног бросилась исполнять ее поручение.

– Кто пришел ко мне? – по дороге тревожно спрашивала ее Ганя.

– Ах, машер[14], кто-то очень-очень важный.

– Ну-у? – удивленно протянула Савченко.

– Ей-Богу, наша m-lle Фальяр такой поклон ему отвесила, точно седьмушка княгине!

«Дедушка!» – подумала Ганя. Конечно, дедушка, больше никого у нее не было в городе – ни родных, ни знакомых; конечно, это он, важный такой. И вдруг в памяти ожили все воспоминания об этом незнакомом самой Гане старике, родном дяде ее покойной матери. Викентьевна успела внушить ей благоговейное уважение к старику, занимавшему важный пост и благодаря хорошим связям без труда поместившему внучку в институт, как только отец Гани обратился к нему за помощью. Этого обстоятельства было совершенно достаточно для Викентьевны, чтобы почитать дедушку за благодетеля, и она сумела внушить Гане необходимость молиться и утром, и вечером за «воина Андрея», как звали генерала Зуева. Ганя всегда считалась с советами нянюшки и следовала ее указаниям, а в ее головке сложилось представление о дедушке как о каком-то добром и могучем волшебнике.

Гане было жутковато; она в смущении остановилась на пороге зала, вглядываясь в шумную толпу. И вдруг ей захотелось бежать, скорее, скорее, пока ее не увидал «сам дедушка». Ганя была готова исполнить охватившее ее желание, но в эту минуту чья-то рука легла на ее плечо и послышался голос дежурной дамы:

– Дитя мое, вас вызвал вон тот генерал.

Неуверенной, не своей походкой Ганя подошла к дедушке и отвесила ему низкий реверанс.

«Однако он вовсе не такой уж важный», – разочарованно подумала девочка, в воображении которой дедушка всегда являлся каким-то сказочным чародеем, разодетым в бархат, золото и серебро…

– Так вы, милая барышня, мне внучкой доводитесь? – услышала она ласковый голос. – Рад, очень рад, что довелось мне с вами познакомиться, – продолжал генерал, усаживая Ганю возле себя, внимательно вглядываясь в ее лицо и поражаясь сходству девочки с покойной матерью, которую он при жизни горячо любил.

«Как две капли воды похожа на покойницу», – подумал он, тяжело вздохнув.

– Хорошая у вас мама была, редкая, можно сказать, женщина – и собой красавица, и умница, и талантливая такая!.. А голос-то, голос какой у нее был! Дай Бог, чтобы вы на нее во всем так же походили, как и лицом, и я вас тогда так же буду любить, как и ее любил.

– Я… я… постараюсь, мадемуазель… – робко и смущенно ответила Ганя.

– Что-о? Что вы сказали? – удивленно, не доверяя собственным ушам, переспросил генерал.

Ганя не поняла удивления старика. По привычке она, как и все маленькие, в разговоре со старшими почти к каждому слову прибавляла неизменное «m-lle». И чем больше дети боялись тех, с кем говорили, тем чаще вставляли это самое «m-lle», как бы желая подчеркнуть свою особую почтительность. В волнении Ганя не замечала, что и сейчас, повинуясь привычке, она вставила то же слово и объяснила себе недоумение дедушки неясностью своего ответа:

– Я, m-lle, обещаю постараться, вы и меня полюбите, m-lle, – взволнованно поправилась она.

– О-хо-хо! – расхохотался генерал, сообразив, в чем дело. – Ну, внучка, распотешила ты меня, старика, – переходя на «ты» и похлопывая Ганю по плечу, весело заговорил старик. – Ну какая ж я «мадемуазель»? Взгляни на меня, пожалуйста. Вот седьмой десяток на свете живу, сколько воинских чинов волею царскою переменил, но всегда оставался особою мужского пола, а ты вдруг меня разом в девицы пожаловала, о-хо-хо!