— А я всё-таки к Геле в фонд устроилась.

— Здорово! — оживился муж, растягивая гласные от усталости. — Чем заниматься будешь?

— Как обычно… мир спасать.

***

Работа в садике сильно отличалась от той, которой я занималась в больнице. В профессиональном плане она была заметно скучнее и однообразнее, но при этом будто бы более напряжённой. По крайней мере, Ольга напирала именно на это:

— Главное, чтобы у родителей не было претензий. Они платят такие деньжищи за наш сад, что имеют полное право ожидать, что их детей здесь оближут с ног до головы.

Я, не привыкшая делать различий между детьми по признаку обеспеченности их родителей, невольно поморщилась, но смолчала. Ибо не в том я положении, чтобы ставить условия.

Работники садика действительно отличались неким подобострастием по отношению к родителям, порой едва не выстраиваясь по стойке смирно. Мне это казалось дико странным, ещё и потому, что по уровню благосостояния моя семья во многом была на одном с ними уровне, а то и выше.

И страх чем-то выдать себя вдруг сыграл со мной злую шутку.

— Оль, а можно мы меня будем представлять не моей фамилией? Ну, на тот случай, чтобы моё прошлое где-то не всплыло…

Но боялась я отнюдь не своего прошлого, а той вероятности, что в фамилии Нечаева кто-нибудь признает ту самую. Не то чтобы я была светским лицом, наоборот, честно избегала все местные тусовки последние пару лет, но закон шести рукопожатий никто не отменял. И то, что какая-нибудь не в меру внимательная личность решит меня сдать мужу, было более чем реально.

А может быть, этот страх был надуманным и я раздувала из мухи слона, преувеличивая свою значимость. И где-то глубоко в душе мне просто хотелось снова побыть Алексеевой, простой девушкой из глубинки с огромными амбициями и далекоидущими планами на жизнь.

Впрочем, именно это желание и стало в нашей истории судьбоносным.

***

Примерно через неделю после моего трудоустройства, когда я всеми правдами и неправдами старалась влиться в коллектив, Петрушевская вызвала меня к себе.

— Мне нужно уехать, — почти с ходу объявила она, суетливо перекладывая бумаги на столе и практически не глядя на меня. — Я ненадолго… надеюсь.

— Оль, — нахмурилась, — что-то случилось?

Та покачала головой и поспешно заверила:

— Всё нормально.

Ложь была так себе, и я невольно насторожилась, не понимая, откуда ждать подвоха. Зато приятельница наконец-то подняла голову и посмотрела на меня… зарёванными глазами.

— Оль? — повторила уже с большим нажимом, а та неожиданно хлюпнула носом и разревелась.

— Виталька в больнице, — сквозь слёзы выдавила заведующая. — Говорят, инфаркт… а какой, к чёрту, инфаркт может быть, если ему ещё и сорока нет?!

— О боже, — только и выдавила я из себя, прикрыв рот рукой.

Человеческая реакция оказалась быстрее профессиональной. И уже только потом мозг заработал так, как нужно:

— Ты уверена, что инфаркт? Где он сейчас, в реанимации или просто в больнице? Что врачи говорят?

— Не знаю, — всплеснула руками она, — ничего не знаю. Два часа назад позвонила его мать и выдала: «Виталечка при смерти», — передразнила Петрушевская бывшую свекровь писклявым голосом. — Конечно, он будет при смерти! С таким дурацким ритмом работы… А ведь говорила! Я ведь предупреждала! Но разве его проймёшь? Супергерой херов. А всё ради чего? Чтобы его мать два года спустя после нашего развода мне сообщила, что эта скотина решил помереть?! Угораздило же меня с идиотом связаться! — вконец поплыла она, с психом швырнув бумаги на пол. — Остолоп твердолобый! Да чтоб он там… сдо-о-ох…

Последняя фраза окончательно превратилась в протяжные завывания. И пока я соображала, а не сбегать ли мне в кабинет за пустырником, Петрушевская резко взяла себя в руки, словно и не было никакой истерики.