– Можно сфотографироваться?

– Распишись вот здесь!

– А можно еще?

– Для Кейтлин…

Проходит вечность, прежде чем удается протиснуться к входу кофейни через толпу возбужденных фанатов. Они кричат и снимают. Боб отгораживает меня от них. Я выпрямляю спину и поднимаю подбородок, пытаюсь идти как можно более непринужденно, словно их внимание ни капли не заботит. Но внутренности скачут галопом, а кровь клокочет в венах. Эти люди знают меня! Они хотят приблизиться ко мне, заполучить мой автограф, мои фото и, если бы была возможность, мою карьеру и жизнь. Все-таки быть знаменитой невероятно круто. Теперь никакие Кевины не заставят меня мыть грязные чашки.

– Оставайся здесь, – прошу я Боба, кладя руку на тяжелую ручку двери кофейни, – и сделай так, чтобы нам не мешали.

Боб кивает и останавливается у входа, не позволяя никому втиснуться за мной внутрь. Прохожу к кассе, подворачивая ноги в салатовых шпильках. Надеваю на плечо цепочку сумки Chanel. Из колонки доносится альтернативный рок, который чаще всего слушает Кевин:

Складываю руки на груди и жду, пока Кевин обратит на меня внимание, но он, как назло, не торопится. С силой давлю на кнопку «выкл», погружая кофейню в тишину, и прочищаю горло. Он поднимает взгляд и замирает с тряпкой в руке, как и прежде, я не понимаю, что творится у него в голове, но во взгляде проскальзывает нечто такое, что дает понять: он узнал меня!

Вскидываю подбородок, словно готовлюсь получить «Золотой глобус»[38].

Спустя долгую минуту молчания он оставляет в покое столешницу и подходит ближе к кассе.

– Чем могу помочь? – спрашивает он отстраненным, почти скучающим тоном.

Толпа за окном не редеет.

– Да брось ломать комедию, ты же узнал меня.

– Напротив моего дома висит двадцатифутовый билборд с твоим лицом. Так что да, я узнал тебя, Пеони Прайс.

– Так ты все-таки помнишь меня? Меня прежнюю?

– Помню, как человека, который отказывался выполнять свои прямые рабочие обязанности и мешал мне выполнять мои.

– Кевин, я больше тут не работаю, – заявляю я, самым что ни на есть серьезным тоном. – Никогда не работала. Если кому-то расскажешь, я буду все отрицать. – Я грожу ему наманикюренным пальцем.

– Крег, – поправляет он и возвращается к протиранию поцарапанной столешницы.

– Да оставь ты ее, она и так чистая, – прошу я, морщась. – Тебя разве не удивляет происходящее?

– Что конкретно? Тот громадный афроамериканец за окном? Или толпа зомби?

Мы бросаем взгляд на Боба и незнакомцев за стеклом, а потом возвращаемся к разговору.

– Как это? – Я кидаю сумочку на ближайший стол. – Ты посмотри на меня! Я чертовски богата, за мной бегают папарацци, к тому же я выгляжу как королева красоты, а вчера была никем: мыла эти чертовы чашки и терпела твою унылую физиономию. Но заметь… – Я поднимаю указательный палец и продолжаю: – Я не забыла о тебе, даже говорю с тобой.

– Не знаю, как наличие дорогой одежды вдруг делает тебя кем-то.

– Завидуй сколько влезет, только все, о чем я говорила, сбылось. Я стала тем самым исключением, как бы ты ни убеждал меня в обратном.

– Это определенно знаменательный день в твоей жизни. – Он убирает тряпку и вытирает руки о передник. – Жаль, его нельзя поставить в рамочку.

– Да ты хоть знаешь, кто я теперь?

Он прищуривается:

– Пеони Прайс, я полагаю.

– Да нет!

Он выходит из-за барной стойки и двигается к столику у окна.