– Вижу, – усмехается Боб.

– Это я… – с блаженством повторяю я.

Я представляю, как расскажу все родителям и Энн, как им придется признать, что мои мечты все же не были фантазиями, как они с неловкими улыбками признают свою неправоту и скажут, что гордятся мной. Мне так хочется, чтобы все это оказалось правдой, что конечности ноют, а в висках покалывает.

Минуя магазины и бутики, мы проезжаем десятки белых, серых и кофейных особняков, разместившихся на брентвудских[30] холмах, и останавливаемся у одного из них. Двухэтажное здание с квадратными колоннами, окнами в пол и плоской крышей предстает перед взором словно мираж. Дом блестит на солнце, отражая лучи, как начищенная до блеска зеркальная шкатулка, как бы говоря: «Здесь живут люди, которые тебе не по зубам».

– Это точно дом моих родителей? – спрашиваю я, хотя знаю, что нет.

Спутать мой старый дом с этим – все равно что пытаться использовать стул в качестве космического корабля.

– Конечно, хотите, чтобы я проводил вас до двери?

– Нет.

Выйдя из машины, я стряхиваю с себя невидимые пылинки, набираю в легкие воздух и выпускаю, набираю и выпускаю… Ладошки потеют. Голова идет кругом. Что бы там ни было, падать в обморок ни к чему. Иначе как я узна́ю развязку?

Дом не окружен забором, я беспрепятственно прохожу по подъездной дорожке, вымощенной крупной серой брусчаткой, и останавливаюсь у минималистичной двери. Сердце колотится в горле. Я нажимаю на звонок с такой силой, что белеет палец. Тишина. Звоню еще раз – ничего. Заглядываю в затемненное окно рядом с дверью. Видна прихожая, а за ней часть просторной гостиной.

Я жду недолго, с облегчением выдыхаю и собираюсь восвояси, но тут в прихожую выходит мужчина лет пятидесяти. Шагает он неспокойно и озабоченно, будто его отвлекли от чего-то важного. Он рывком открывает дверь, окидывает меня взглядом и останавливается на лице. Тонкие губы растягиваются в улыбке, в которой я узнаю́ свою.

– Пенни…

– Папа? – Во мне зарождаются десятки вопросов, но они летят в общую кучу оставшихся без ответа.

Это определенно не мой отец! Не тот отец, который носил очки, читал в темноте, готовил омлет по утрам и работал по пятьдесят часов в неделю, чтобы обеспечить мое обучение, но в то же время я всем телом чувствую связь с этим человеком, будто кровь по нашим венам разлили только что из одной емкости.

– Я… рад, что ты заглянула, – говорит он и потирает шею, судя по виду нельзя сказать, что он рад, но вот удивлен точно. – Что ж, проходи.

Он открывает двери шире и пропускает меня вперед. На нетвердых ногах иду через просторный холл и оказываюсь в не менее просторной гостиной, откуда открывается вид на бассейн и салатовый в лучах солнца сад. Взгляд пробегает по картинам на стене, по окнам, по мебели. Мешкаю, пораженная размером и убранством дома, но все же устраиваюсь на одном из белых диванов посреди комнаты.

– Как ты? Как дела? – спрашивает мой новоиспеченный отец, уходя вглубь дома. Слышится шорох и звон посуды.

Я теряюсь, не зная, на какой вопрос отвечать, ведь дела у меня лучше некуда, но чувствую я себя при этом персонажем Джима Керри в «Шоу Трумана»[31].

– Неплохо, – отвечаю я в итоге.

Пока он не видит, изучаю его жилище: в гостиной немного мебели, но все подобрано со вкусом, каждый предмет на своем месте. Никаких разводов на окнах, носков под диваном или журналов, небрежно валяющихся на кофейном столике. Никаких кубков, сувениров и памятных фото – пространство выхолощено, будто он и я вместе с ним часть каталога по дизайну интерьера.

Не нужно быть Эйнштейном или Платоном, чтобы прийти к выводу, что родители Пенни – мои новые родители – не просто богаты, а чертовски богаты. Откуда такие деньги? Они работают на сицилийскую мафию? Они аристократы? Они знамениты? На эти вопросы дает ответы Википедия: их зовут Стенли и Лили Прайс, он режиссер, снявший последний фильм семь лет назад, а мама – менеджер по кастингу и бывшая актриса ситкома, название которого ни о чем мне не говорит.