Тишина. Такая, какой не бывает больше нигде ни на, ни под землей.

«Интересно, а где, всё-таки, всё это находится? – тогда, в первый раз, объяснения Этьены показались настолько неправдоподобными, что почти не затронули его сознание, – надо было слушать внимательно, – всё ещё рассматривая дисплей, запоздало укорил себя Доре, – хотя, честно говоря, только математических выкладок мне тогда и не хватало».

На самом деле, вполне понятно, что он мало что тогда понял.

Он и капсулы-то тогда не рассмотрел как следует.

Нет, сглупил он не тогда, а позже, когда в течение почти трех месяцев так и не удосужился расспросить подробнее. Сначала, подавленный окружающей его обстановкой, самим сознанием того, что дышит воздухом столетней давности.

Затем пониманием того, что изо дня в день живет в этом, давно исчезнувшем для него, мире. Таком реальном и в то же время настолько похожем на декорацию спектакля, что порою у него создавалось впечатление, что, свернув за угол улицы, или открыв дверь комнаты, он внезапно окажется за кулисами. Даже смерть в этом мире казалась ему не более реальной, чем любая театральная смерть, когда герой или героиня более или менее натурально умирали на сцене, дожидались закрытия занавеса, после чего вставали и начинали отряхиваться, готовясь выходить на поклоны.

Нереальным казалось всё.

Всё, кроме его ревности. Уж она-то была обжигающе реальной. Если бы не ревность, не было бы ни этой дурацкой дуэли, ни ссоры. Ничего бы не было. Лошади Кармедека благополучно пролетели бы мимо, выскочили бы либо на Риволи, либо пронеслись дальше между церковью и Лувром к набережной.

В любом случае, ни его, ни Этьену это бы никак не коснулось.

Только сейчас, сидя на плотной (ни жесткой, ни мягкой, а именно упруго плотной, идеально подлаженной под его рост и объем) кушетке, Жан понял, что каждый раз, когда Этьена пропускала те самые дамские чаепития, на которые она якобы шла, она приходила сюда.

В то время, когда он полагал, что женщина, которую окружающие считали его женой, катается в коляске своего любовника, она сидела здесь. В этом кресле, за этим пультом.

Или выходила в другое время… возможно, встречалась с каким-то другим, более интересным для неё человеком.

Не замечая, что пускается по привычному кругу, Жан мысленно попытался представить себе его. Лицо, фигуру…

Сейчас он уже почти не сомневался, что Этьена жива. Просто тот, в отличие от него, бестолково протаптывающего ковер, пришел и забрал её с собой.

Теперь он видел, что вся история с похищением с самого начала была чушью. Глупой, бездарной выдумкой, за которую он схватился, чтобы скрыть от себя единственную, самую очевидную причину её исчезновения. Причину, благодаря которой тот человек не только знал, где она находится, но и мог следить за её состоянием.

Она лгала. Да, теперь для него было абсолютно ясно, что она лгала ему. Она скрыла от него местонахождение капсулы, свои отлучки, свои встречи. Возможно (разыгравшееся воображение несколько притормозило на расплывчатом пятне вместо лица, а затем понеслось дальше), когда она не пришла на встречу, он пришел сюда сам. Пришел, настолько уверенный в своем превосходстве над окружающими, что, увозя Этьену, даже не удосужился предупредить его самого.

«А чего я ждал? – не замечая, что начинает люто ненавидеть своего неизвестного (а возможно, и не существующего) соперника, с остервенением подумал Доре, – что он представится, сядет в кресло и доложит мне подробный план своих действий? Плевать ему на меня!»

Да, ревность была реальной.

Ревность и капсула времени, непритязательная утилитарность и абсолютная чуждость которой буквально потрясали душу.