Поэтому язык книги – сдержанный. Она не пытается вдохновить, не ставит задачу пробудить. Она не пользуется лозунгами, не апеллирует к чувству общности, не усиливает напряжение – наоборот, она стремится освободить от напряжения принадлежности, чтобы вновь стало возможным услышать то, что не требует повторения, потому что не дается как знание. Здесь не предлагается альтернативная истина. Здесь только различается: как уходит голос, как остается форма, и что может произойти, если человек не спешит закрыть эту пустоту. В этом и состоит метод: не доказывать, а оставаться рядом с тем, что еще звучит. Отсюда и тот характер присутствия, который книга стремится сохранить – не как восстановление утерянного, а как пребывание рядом с тем, что еще может быть услышано, даже если уже не произносится.

Эта книга не претендует на восстановление утраченного, не предлагает путь назад к «истинной вере» и не зовет к реформе уже существующих форм. Ее задача не в том, чтобы заменить одну теологию другой или одну традицию – новой интерпретацией. То, что здесь происходит, – это не возвращение и не отрицание, а попытка остаться в поле восприятия тогда, когда форма уже не говорит, а структура больше не ведет. В этом и заключается напряжение, из которого родился этот текст: не найти новый центр, а различить, что остается, когда центр утрачивает свою силу притяжения. Не заново выстроить систему, а не спешить заполнить тишину.

Написание этой книги стало формой сопротивления не религии как таковой, а инерции – той силе, которая превращает различение в роль, событие в память, присутствие в формулу. Она написана не из желания разрушить, но и не из желания защитить. Она написана из попытки быть точным в том, что нельзя закрепить. Потому что если откровение действительно возможно, то оно не нуждается в охране, но нуждается в готовности быть узнанным – не по признакам, не по критериям, не по внешней структуре, а в той внутренней точности, которая не может быть ничем подтверждена. И если эта точность исчезает – исчезает сама возможность отклика.

Поэтому книга не завершает и не подводит итог. Она не предлагает вывода, не формулирует последнего смысла, не оставляет читателя с ответом, которому можно было бы поверить или от которого можно было бы оттолкнуться. Она остается в той точке, где исчезает возможность уверенности, но еще сохраняется внимание – не как акт напряжения, а как форма внутренней точности.

В этом внимании нет стремления к владению истиной, нет потребности утвердиться в правоте, нет желания найти опору – остается только готовность быть рядом с тем, что больше не говорит вслух, но еще различает. И если человек способен остаться в этом – не в знании, не в системе, не в согласии, а в состоянии различения, которое не подлежит разделению, но может быть сохранено как внутренняя верность, не зависящая от признания, – тогда путь не исчезает, даже если исчезли все его очертания.

Храм может быть разрушен, текст – забыт, язык – утрачен, но различающее присутствие возможно и вне формы, и вне принадлежности. И если оно остается, то остается и тот, кто слышит – не потому, что знает, а потому, что еще способен быть в согласии с тем, что нельзя доказать, но можно различить.

Глава 1. От замысла к Завету: путь, открытый человеку

Повествование о начале мира в книге Бытия не стремится объяснить, как возник космос, не вводит представлений о механизме его возникновения и не предлагает символической модели, которая должна быть понята в категориях физического происхождения или религиозной доктрины. Оно разворачивается как последовательное движение, в котором акт творения состоит не в производстве вещества, а в оформлении различий. Сотворение не подается как вмешательство силы в первозданную массу, но как установление меры, через которую возможна направленность. Бог различает, а не формирует; Он отделяет свет от тьмы, сушу от воды, времена от друг друга, живое от неживого – и в этом акте отделения не реализуется функция, а утверждается соразмерность. Каждое сущее получает форму, в которой оно может быть различено, узнано, принято в отношении.