Как и в наши дни, недовольных хватало. Среди завоеванных народов многие сопротивлялись колонизации. Но и между греками встречались брюзги, вспоминавшие времена аристократической независимости и неспособные вжиться в новое космополитичное общество. О святая чистота былого! Внезапно повсюду стало полно вшивых иноземцев. Мир расширял горизонты, люди перебирались с места на место, свободные работники не могли конкурировать с восточными рабами. Рос cтрaх перед другим, иным. Грамматик по имени Апион возмущался, что евреи занимают лучший квартал в городе, прямо у царского дворца, а Гекатей, грек, посетивший Египет при Птолемеях, сетовал на ксенофобию со стороны иудеев. Случались стычки, иногда кровопролитные, между общинами. Историк Диодор сообщает, что однажды толпа взбешенных египтян разорвала на куски чужеземца, убившего священное животное – кошку.

Перемены давались тяжело. Многие греки, веками жившие в маленьких городах, где управление осуществляли местные граждане, вдруг оказались подданными огромных царств. Им казалось, будто их вырвали с корнем, переместили, будто они затеряны в необъятной вселенной и зависят от далеких сил, к которым не подступишься. Восторжествовал индивидуализм, обострилось чувство одиночества.

Эллинистическая цивилизация – тревожная, легкомысленная, театральная, смятенная, сбитая с толку стремительными изменениями – порождала противоречивые устремления. Словно по Диккенсу, «это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен». Процветали разом скептицизм и суеверия, любопытство и предрассудки, терпимость и нетерпимость. Некоторые люди начинали считать себя гражданами мира, другие впадали в крайний национализм. Идеи перекликались, преодолевали границы, с легкостью смешивались. Царил эклектизм. Стоическая мысль, которой отмечены вся эпоха эллинизма и времена Римской империи, учила избегать страдания через спокойствие, отсутствие желаний и укрепление духа. Буддисты с востока могли бы подписаться под такой программой самопомощи.

Несостоятельность идеалов прошлого породила у греков острую ностальгию по иным временам, но также и новую забаву: пародирование старинных героических сказаний. Александр завоевал мир, не выпуская из рук «Илиады», а вскоре неизвестный поэт высмеял его подвиги в комической эпопее «Батрахомиомахия», рассказывавшей о битве армий Щекодува, царя лягушек, и Крохобора, царевича мышей. Вера в богов и мифы истончалась, уступая место непочтительности, растерянности и тоске. Через несколько десятилетий увлеченный прошлым александрийский библиотекарь Аполлоний Родосский воздал почести древнему эпосу в поэме о приключениях Ясона и аргонавтов. Современные синефилы обнаружат подобный тон в закатном вестерне Клинта Иствуда «Непрощенный», а иконоборческий ироничный смех – у Тарантино, во взрывающем жанр «Джанго освобожденном». Ехидство и меланхолия образовывали сплав, очень близкий нашей эпохе.

Птолемей добился своего. Покуда Рим не затмил ее, Александрия оставалась главным центром цивилизации в мире. А также экономической столицей. Новый маяк, одно из чудес света, выполнял ту же символическую функцию, что башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.

К югу от Александрии линию горизонта ломали гигантские темные зернохранилища. Там ждали своего часа богатые урожаи, собранные с питаемой Нилом намывной равнины. Тысячи мешков отправлялись к пристаням по системе каналов. Забитые до отказа египетские корабли отплывали к крупнейшим портовым городам того времени, где их груз встречали ликованием: призрак голода отступал. Большие города Древности переросли возможности близлежащих сельскохозяйственных зон. Александрия поставляла хлеб – то есть стабильность и необходимое условие власти. Если египтяне поднимали цены или сокращали поставки, целая страна могла разом погрузиться в пучину насилия и мятежей.