Медведь с ревом и рыком, раскрывая страшные челюсти, с трудом вставал на оставшиеся три здоровые лапы – и не безуспешно. Один впечатал пятку ноги в поворачивающуюся к нему пасть, другую – в мохнатое ухо, отскочил на безопасное расстояние. Бурый мишка взвыл, дергая болезненно головой, будто пытаясь стряхнуть таким образом острую и звенящую боль, и повалился, словно подкошенный, снова на поврежденную лапу. В который раз поляну огласил страшный рев.

Один стал закреплять успех, нанося многочисленные болезненные и ломающие удары по поверженному неприятелю, беспрестанно отскакивал в стороны, дабы самому не получить смертельный толчок. Затем Харрол оседлал шею оборотня, вжал в нее ноги – медведь продолжал, пусть и слабо, сопротивляться, мог запросто стряхнуть с себя и вырвать кишки зубами или соскоблить их вместе с мясом когтями здоровой лапы. Один наклонился глубоко вперед и ухватился обеими руками за верхнюю челюсть зверя, пропуская вострые клыки меж пальцев, и с большой силой потянул ее на себя. Медведь заелозил по земле, не зная, куда подеваться от растущей боли.

«Пощади, воин!» – возникла в голове чужая мысль-мольба. – «Не губи мою жизнь! Пригодиться она тебе в будущем!»

«Один! Ты показал свою мудрость, не убив Ламию. Не принуждай меня в тебе разочароваться!»

А эта мысль принадлежала уже не медведю!

Один оставил челюсть в покое и охотно спрыгнул с мишкиной шеи на траву, отряхнул одежды от налипшей на нее темно-бурой шерсти и выправил образовавшиеся складки. Он недоумевающе глядел на поползшего в чащу оборотня – вначале напал на человека, а как дело дошло до лишения его жизни, запросил пощады! Странно – Ламия, призвание коей высасывать кровь мужчин, иногда – детей, проявила к нему сугубо человеческие чувства, отчего тот испытал отнюдь не сыновьи эмоции. Наташа увидела бы ту очаровательную картину, точно убила бы – его, конечно же, не Ламию!

«Скатертью дорожку тебе, мишка-воин!» – искренне пожелал Харрол бредущему уже на трех лапах оборотню, без всякого сарказма, поскольку не хотел оставлять за спиной столь могущественных врагов в первый же день пребывания в новом мире, полном страшных чудес.

Оборотень не «ответил» ему, все так же хромал в северо-западном направлении, вослед «греческой» змееженщине. Один проводил его взглядом, щуря глаза под ярким солнцем, весьма похожим на земное. И в который уже раз вздрогнул, встретившись глазами с живой эльфийкой, смотрящей на него в упор, но не отвел их в сторону. Она скромно держала руки на груди, хотя до этого они покоились на бедрах; прямые изумрудные шелковистые волосы легко развевались на несуществующем ветру.

– Твои доброта и любовь к женскому роду покорили даже безумную Ламию, возненавидевшую всех мыслящих существ, ходящих на двух ногах! – заговорила прекраснейшая из богинь, ее тихие нежные интонации слов бальзамом вливались в его гулко бьющееся сердце.

Один не сразу понял, что слышит не мысли, а речь, произнесенную вслух.

– Всякий воин, вступивший в Священное место, при виде женщины со змеиным хвостом вместо ног, брался за оружие, чем обрекал себя на неминуемую гибель. Не напрасно боги избрали тебя и твоих друзей.

И вновь Один вздрогнул – откуда ей знать, что кто бы то ни было выбрал для чего-то его, и что он не один? Эльфийка невероятным образом уловила сомнения и страхи, закрадывающиеся ему в душу:

– Ты нашел в себе мужество не добивать врага, чем нажил себе надежного друга. Медведи-оборотни не забывают врагов, проявивших к ним искреннюю доброту, – эльфийка печально улыбалась одними глазами, зелеными, словно лесное море.