Иногда Пантолеон жалел, что успел плохо ее узнать.

– Будем надеяться, что Арес не разгневается на тебя, – прозвучал рядом голос Евстрогия. – Кара богов чудовищна, мальчик мой. Они могут сделать с тобой все, что захотят.

Открыв веки, Пантолеон увидел, что огонь на алтаре успел погаснуть. Провиан закончил петь гимн и собирал угли с жертвенника. В зале висел сумрак.

– Ты очень заботливый отец, но мне тебя жаль, – вдруг произнес Пантолеон.

– Жаль? Почему? – прищурился Евстрогий.

– В твоей душе живет мрак, – ответил он, не поворачиваясь.

– Ты прав, – угрюмо сказал Евстрогий и стремительно покинул зал, где находился алтарь бога войны.

А Пантолеон еще долго стоял, застыв перед скульптурой, но мысли его были далеко от молитв. Он продолжал сочувствовать

Евстрогию.

Ночью на море разыгрался шторм. Для ноября это было вполне обычным явлением. Иногда сезоны бурь заставляли суда отложить намеченные плавания. В Никомидии часто зимовали моряки со всего Востока.

Прислушиваясь к рокоту волн, который достигал дома, Пантолеон пытался вспомнить Еввулу. Но как он не старался, в его сознании сохранились лишь краткие эпизоды, в которых она принимала участие. Одно он знал точно – Еввула была очень доброй.

Утром он вновь отправился в школу. После того, как Евфросин хвалил его перед отцом, ему было не по себе, едва он размышлял об учителе. Даже обучаясь среди прочих юношей, Пантолеон так и не сумел избавиться от стеснительности.

Он шагал по узкой улице, ведущей между высокими каменистыми заборами, за которыми располагались густые сады и, хмурясь, представлял грядущую встречу с наставником. Будь на его месте другой юноша, возможно, что его самолюбию бы польстило внимание наставника. Но Пантолеон был серьезным, застенчивым молодым человеком, которого смутил поступок Евфросина. Со свойственным ему простодушием лесть он ненавидел. Но у Евфросина не было причины льстить. Это значит, что учитель ценит его. Но похвала лишь заставила Пантолеона смущаться, а вовсе не воодушевила. Впрочем, Евфросину его не понять. Он вообще уже давно осознал, что окружающие его не понимают, и не обижался на них.

– Не проходи, о, юноша, мимо немолодого бедняка, – раздался рядом чей-то голос. В густой тени высокого забора Пантолеон заметил скрюченный силуэт нищего, который кутался в обноски. Ветер трепал его длинную серую бороду.

Достав из суму деньги, полученные от Евстрогия, Пантолеон положил их в ладонь старика. Тот, тяжело дыша, поднял голову.

– Gratias ago vos2, – произнес он. – Ты добрый мальчик! Пусть боги

защищают тебя от опасностей, как я защищал трон моего повелителя Августа Диоклетиана в годы войны с прессами.

– О, ты был римским легионером? – удивился Пантолеон и сел возле бедняка.

– Я служил преторианцем, – ответил старик. – А теперь, став больным, никому не нужен. Но если бы ты, adulescens3, видел бы меня в годы моего участия в боевых действиях, ты бы изумился тем изменениям, что со мной произошли. Военная выправка исчезла. У меня болят кости. Я даже двигаюсь с трудом.

И старик кивнул в сторону лежавшей на земле палки, на которую он опирался при ходьбе.

Вообразив, каким прекрасным было это испещренное морщинами лицо, Пантолеон ощутил сочувствие к старику. Когда-то седые волосы были аккуратно подстрижены, подбородок гладко выбрит, тело упруго.

Лишь взор его по-прежнему, как и в годы юности, сверкает твердостью. – Как тебя зовут? – осведомился Пантолеон.