Я замечал, что дядя Павел очень переживал, что они нас стесняют, и потому не терял времени. Постоянное напряжение и отсутствие возможности хотя бы краткого отдыха, заметно сказывались на нём. Он ещё больше похудел, щеки его ввалились, глаза под мохнатыми белесыми бровями смотрели на окружающий мир без проблесков радости, скрывая в своих светлых глубинах выпавшие на его долю житейские тяготы. Понимал, конечно, это и мой отец, но не позволял себе даже намёком выразить какое-либо недовольство.

Первые месяцы жизни в Сталинграде запомнились чувством постоянного голода: желудки наши часто страдали без нормальной пищи. Неважно питались и рабочие в заводских столовых. Постоянное недоедание особенно остро ощущали подростки, которые, несмотря ни на что, тратили много энергии на подвижные уличные затеи. Я помню, как однажды на нашей любимой завалинке – с левой стороны барака – мы с ребятами мечтали хотя бы раз наесться досыта. Я сказал тогда, что если бы мне пообещали буханку хлеба, я бы добежал до затона – это более чем в 2 км – за 10 минут. Вряд ли кто-то верил, что мне удалась бы такая прыть, но мечта о еде была столь сильной, что все промолчали.

Иногда мы находили неглубоко от поверхности песчаной почвы длинные очень сладкие корни солодки. Они, конечно, не могли заменить настоящую пищу, но на какое-то время ослабляли чувство голода.

Рядом с бараком росли довольно высокие белесые кусты маслин (так, по крайней мере, их называли), веретенообразные, сладкие, хотя и мелкие плоды которых мы очень любили. Сейчас бы я сказал, что листья этих растений по форме походили на листья облепихи, но были длиннее и гораздо светлее, словно серебристые – особенно с нижней стороны.

Нравились многим и синеватые, будто слегка припудренные, сладкие в спелом виде, но почти всегда терпкие, ягоды тёрна, которые попадались в Чапурниковской балке. Деревца тёрна, больше похожие на крупные кусты, были обильно оснащены длинными колючками, оставлявшими на руках очень болезненные царапины. Из-за этого многие отказывались от такой добычи, но меня эти неприятности не останавливали.

В южную сторону балка углублялась и значительно увеличивалась по ширине; здесь попадались и дубовые рощицы с отдельными довольно крупными деревьями. Мы срывали с веток жёлуди или подбирали их с земли, а дома, поджарив на сковородке, употребляли в пищу, хотя особого аппетита они не вызывали.

Куда более привлекательной добычей были суслики, которых добывали, заливая воду в их норы (обычно до двух вёдер) некоторые ребята и мужчины, но я таким промыслом не занимался.

Несколько позднее мы стали добывать макуху: так назывался жмых, остающийся после отжима масла из горчицы. Обломки плотных плиток были горьковатыми и довольно трудно поддавались зубам, но очень всем нравились, и, хотя со временем начинали надоедать, мы всегда радовались такому «лакомству».

Кажется, в конце лета 1944 года, зайдя необычно далеко от бараков, мы с ребятами неожиданно увидели довольно высокое ограждение из колючей проволоки, за которой виднелись какие-то строения. Проходящий мимо нас мужчина пояснил, что это лагерь военнопленных, который появился тут в конце 1943 года. Явно не расположенный к общению с нами, он сказал только, что «эти фашисты» используются на разных работах – в том числе, на ремонте подбитых немецких танков на судоверфи. Вернувшись домой, я спросил про лагерь у всезнающего соседа по бараку Вовки Безбожного. Обычно весьма словоохотливый, он лишь чертыхнулся. Похоже, толком он ничего не знал, однако с необычной для него злостью процедил, что этих сволочей кормят лучше, чем наших заводских рабочих. Так ли это было на самом деле, никто из барака не ведал, но дядя Павел уверял, что это правда. И мы, мальчишки, и взрослые чурались подходить близко к этому месту, но после одного неожиданного для нас события, стали посмелее.