Утром свет не дали. Не было его и на следующий день. За кустом смородины опять разговаривали.

– Ну и как вам в век новейших технологий? – донесся язвительный вопрос.

В ответ раздалось смущенное фырканье.

***

На другом конце поселка, где еще остались дома деревенских, баба Нюра возилась в подполе. Под потолком мигнула одинокая лампочка, висящая на скрученном грязно-белом проводе, и погасла. Нащупывая ногой знакомые ступеньки старой деревянной лесенки, пожилая женщина вылезла наверх. Задвинула крышку люка.

Вышла во двор. Ополоснула руки в бочке, стоящей под водостоком. Вода за день нагрелась. На поверхности скользили водомерки и плавали березовые семена. От опущенных в воду рук шарахнулись во все стороны личинки мотыля и, виляя красными тельцами, ринулись на глубину.

Старый колодец, вырытый еще ее отцом, слава богу, сохранился. Медленно крутя скрипучий ворот, женщина достала ведро ледяной воды. Не пропадем. Да и речка неподалеку. С полкилометра всего-то.

В летней кухне Баба Нюра пошарила на полке, висящей у плиты, достала коробок спичек. Чиркнула и зажгла газ под конфоркой. Водрузила эмалированный чайник.

Стемнело. Из глубины кухонного шкафчика достала пучок свечей, поправила фитильки и зажгла парочку. Села на крылечке. Вздохнула. Проживем.

В кладовочке стояли мешок сахара, с десяток пачек соли, разные крупы в стеклянных банках, консервы и тюк старых газет, перетянутых бечевкой. Запас на всякий случай. Мало ли что.

Забренчала гитара, раздался девичий смех. Жизнь налаживалась.

Бим, это его сценическое имя, вышел покурить. Только-только закончилось дневное представление. В цирке днем основной публикой были детишки садовского возраста. Их приводили бабушки и дедушки.

Надо смыть грим. В запасе имелось несколько часов до вечернего выступления, и клоун хотел метнуться в город прикупить кое-что из еды для старого пуделя, заодно в хозяйственном попытаться найти пару вещей для реквизита. В голове давно зрела идея нового номера.

Цирк расположился в промзоне, размазанной вдоль нового жилого района. Вдали за полем виднелись луковки церкви и кубик торгового центра. Вечером красным горела неоновая вывеска, заметная издалека. Автобус ходил, как попало, не соблюдая никакого расписания.

      К шапито вела асфальтированная дорога. Главный вход в цирк облагородили: поставили яркие тумбы и даже воткнули пару кустов. Но за шатром после дождя земля размякла, стояли лужи, на их поверхности плавал мелкий мусор и радужные пятна бензина. Вид вокруг навевал тоску.

Передвижной цирк выглядел, как молодящаяся старуха, одетая не по возрасту в яркое платье. Издали нарядно, а подойди ближе, пудра осыпалась, кружева на платье пожелтели, и веет застарелым запахом мочи. В цирке всегда стоит специфический дух с нотками навоза, опилок, и актерского пота.

Бим не представлял себе жизни вне цирка. Он родился и вырос в опилках. Был он цирковым, если вы, конечно, понимаете, что это означает. Начинал с вольтижировки, как и его братья и сестры, но потом ушел в клоунаду. Ему нравилась его профессия, несмотря на бесконечные переезды и постоянную жизнь на колесах. Он не знал другой. Образ у него был грустный клоун. Иногда его сравнивали с Карандашом, иногда с Чарли Чаплиным. Сравнения по молодости льстило, а потом уже стало неважно. Да и новый зритель не знал ни Карандаша, ни Шуйдина, ни клоуна Андрюшу.

Роста он был маленького, щупленький. Последыш. До сих пор со спины его принимали за мальчишку. А обернется – на лице борозды глубоких морщин. Но главное глаза. Глаза старого уставшего спаниеля с тоской смотрели на мир.