Вдоль сонных изб, к обрыву и реке,

И городу, за нею вдалеке,

Мы от колодца двинулись навстречу.

2

Ну что еще добавить я могу,

Поклявшись, что ни словом не солгу

В давно когда-то прожитой картине?

Как дочь моя и друга русый сын

Маячили флажками алых спин

На бледной ленте искрящейся сини?

Как город рисовался через дым

Кварталами, где был я молодым,

И церковью, где бабушка венчалась?

Церквушка белой уточкой плыла,

Купала в синем небе купола

И крестиком на тучке отмечалась.

И точно знал я, выйдя на откос

И всматриваясь в город через плёс,

О чём мой друг поблескивал очками:

Он тоже ставил крестики свои

Над храмами младенческой любви

Средь улочек с глухими тупичками…

А жёны начинали торопить,

И на мосту просили дети пить,

И как они, страдаю я от жажды,

Теперь в воспоминаниях моих

Ища средь сосен тёмных и густых

Колодец, мной оставленный однажды…

3

Он возглавлял пахучий солнцепёк,

Густую тень отбрасывая вбок,

Он откликался мокрым срубом глухо;

Бадья в него слетала без труда,

Сбивала мох, грибы, наросты льда,

Под свист и лязг неслась, неслась туда,

Где небо тёмным делала вода,

И в ней плясала бледная звезда,

И всплеск почти не долетал до слуха…

***

Вернуться бы в ясное детство,

Поверить в одну справедливость,

Одну ненавидеть неправду,

Одной поклоняться любви,

Зачем головами качали,

Зачем притворяться учили?

К чему рассудительный опыт

Без веры в других и в себя?..

Средняя Азия – вот что изначально свело и связало нас с Арсением Александровичем Тарковским.

Он как-то спросил меня:

– «Слава, а сколько Вам лет?»

Я удручённо потёр виски и пробормотал:

– «Уже целых двадцать три…»

Тарковский вместе со своим другом, директором фирмы «Мелодия» (вот чем ещё, отметил я, объяснялась его потрясающая фонотека: впервые для меня у писателя книжные стеллажи занимали не книги, а пластинки – классика в основном, да ещё два проигрывателя: один суперсовременный импортный, с алмазной иглой, другой – дореволюционный граммофон для старых пластинок) расхохотались.

Тарковский сказал мне «в утешение» с лёгким юморком:

– «Эх, мне бы поделить свой возраст на ваш. На три…»

А его друг добавил уже более серьезно:

– «Арсюша, да хоть бы две трети такого возраста нам!..»

Хорошо им было смеяться!

Я жил иными измерениями, и назойливо стучало в мозгу маяковское:

«Мир огромив мощью голоса,

Иду красивый, двадцатидвухлетний…»

Этот уже в двадцать два был знаменит и написал своё лучшее, а я и к двадцати трём ничего, кроме нескольких подборок в журнале «Простор», да кучи черновиков в общих клеёнчатых тетрадях не имел.

«…если правду сказать, мы все звездолюбцы…».

Не всуе сказано. Мой старший знакомый по Алма-Ате, близкий друг Тарковского рассказывал, что Арсений Александрович возил по всей Средней Азии переносной телескоп. Смотрел ночами на звёзды, изучал Звёздную карту, сверял её со звёздным каталогом. Да что там изучал! Он был влюблён в звёзды. Разве можно без любви написать такое:

«Могучая архитектура ночи!

Рабочий ангел купол повернул,

Вращающийся на древесных кронах,

И обозначились между стволами

Проёмы чёрные, как в старой церкви,

Забытой богом и людьми.

Но там

Взошли мои алмазные Плеяды.

Семь струн привязывает к ним Сапфо

И говорит:

«Взошли мои Плеяды,

А я одна в постели, я одна.

Одна в постели!»

Ниже и левей

В горячем персиковом блеске встали,

Как жертва у престола, золотые

Рога Тельца

и глаз его, горящий

Среди Гиад,

как Ветхого Завета

Ещё одна скрижаль.

Проходит время,

Но – что мне время?

Я терпелив,

я подождать могу,

Пока взойдёт за жертвенным Тельцом

Немыслимое чудо Ориона,

Как бабочка безумная, с купелью

В своих скрипучих проволочных лапках,