Вспоминала Богородицу, святых Серафима и Николая. Я с молитвой крошила лёд перед собой, и незаметно выбралась на грязный берег, где из-под земли пробивался ручей и впадал в реку. Выбравшись, упала в изнеможении, одежда на мне сразу стала замерзать. По телу разлилось приятное тепло, а вкрадчивый успокаивающий сон убаюкивал и лишал способности думать. Остатками сознания услышала лай собаки и почувствовала, как тёплый влажный язык облизывает лицо.

Пришла в себя, как рассказывали, только на вторые сутки в огне высокой температуры от распирающей боли в груди и кашля: тяжёлого, болезненного, изнуряющего.

Открыв глаза, первым увидела деда.

– Очнулась, родимая, – он ласково погладил меня по голове, подержал руку на лбу и протянул чашку тёплого отвара, пахнущего хвоей.

– Деда, а кто меня спас?

– Так Он и спас, – старик поднял палец вверх. – Как темнеть начало, вдруг икона в моей коморке упала, да упала не на постель, а странным образом на пол отлетела. Громко так, Николай Угодничек мне беду известил, а я, нерадивый, сразу-то и не понял. Вышел в сени за гвоздиком, слышу: Дружок воет и изо всех сил в дверь скребётся. Ну, чую, беда пришла. Побежали мы: Дружок впереди, я – за ним. Так тебя, горемычную, и нашли.

И я вновь впадала в беспамятство и сквозь помутившееся сознание слышала просьбы деда к Богородице не забирать найденную внучку, спасти меня и сохранить. И чудилась мне видением: в белых одеждах с тонким продолговатым лицом и смиренным взглядом молодая красивая женщина. Смотрела ласково и грустно, творила надо мной крестное знамение тонкими длинными перстами и растворялась. Было ли то видение от воспалённого высокой температурой мозга, или… – не могу сказать, но видела чётко, и хорошо помню до сих пор.

День за днём дед поил меня настоями и отварами трав, оборачивал мокрыми простынями, натирал грудь и ноги мазями и не отходил от меня ни днём, ни ночью. Я постоянно слышала его молитвы, просьбы и даже стенания, когда мне становилось хуже.

А весной, окрепшая, я вновь носилась по лужам с подружками и совсем забыла треск льда под ногами. Но крестик, который надел на меня Кузьмич, я ношу до сих пор. И твёрдо знаю, что вера помогает нам на всём нашем жизненном пути, спасает нас и хранит.

Егор Кузьмич недолго пожил с нами. Умирая, слабо улыбался и, грозя мне пальчиком, говорил, чтобы не плакала. Но я ревела громко и долго. Моя душа была не готова к расставанию. Взяв в руки завещанную мне старинную Библию, нашла в ней записку, в которой он просил моих молитв о нём и благодарил всех нас за кров и семью, что мы подарили ему на закате дней. И я молилась, и тем успокаивалась. Давно нет Егора Кузьмича, бабушки, мамы. Все они мирно покоятся на кладбище заброшенного посёлка, мимо которого мы проехали.

Память сердца хранит воспоминания о дорогих мне людях. И мучает по сей день совесть, что проехала тогда мимо них и не пришла поклониться и помянуть. Стоя у окна, я вытирала платочком слёзы, хлюпала носом, а перед глазами видела деда, грозившего пальцем и просившего не плакать.

– Не умирай, дед, – по-щенячьи скулила Дуняша, – не умирай…

– Не бойся, не помру, воды принеси, да холодней, горит всё внутри.

– Сейчас, сейчас, – вскочила и резво застучала толстой деревянной подошвой башмачка, глубоко приседая на изуродованную ногу.

– Только студёной налей, сил больше придаст, – прохрипел вослед внучке дед и тяжко вздохнул, – нельзя мне помирать – на кого же я тебя, дурочку, оставлю.

– А вовсе и не дурочка я, – обиделась Дуняша, протягивая полный ковш воды.

Дед отвёл рукой: «Святой водицы добавь. Огнём в груди всё пылает, помру, видать, скоро».