Делом всей философской жизни было для Эдмунда Гуссерля идея универсальной философии как чистой науки и критика современного её осуществления, характеризующегося засилием объективизма и историзма. Первый спрашивал о мире, какой он «есть по себе», обладающий «объективной истиной» и безусловной значимостью для каждого; именно такой мир очевиден, преддан опыту и служит альфой и омегой для строгих, физикалистских наук. Второй на основании тезиса об относительности и непрерывном становлении всего сущего оправдывал субъективистский произвол мнения и «истину факта», уникального в своём неповторимом своеобразии и единственно реального в своей редукции «идеальных предметностей». Все вместе они привели к прагматически-выгодному раздроблению изначально единой системы наук и потере внимания к тому, что Гуссерль называл «сознательно руководящей человеческим становлением энтелехией» [Гуссерль. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология, с. 32]. Таковы симптомы «кризиса европейских наук и европейского человечества вообще», свидетельствующего об «утрате их жизненной значимости» и подмене скрытого внутреннего смысла внешними успехами; этот кризис не материальный, а духовный, а потому наиболее опасный. Путь к преодолению кризиса Гуссерль видел в возрождении трансцендентализма – одной из философских стратегий Нового времени – в виде детально им разработанной трансцендентальной феноменологии.

Мы не будем здесь касаться анализа сути трансцендентальной философии Гуссерля – её метода, её интенций, её проблем, – это сделано уже очень многими, в том числе обстоятельно и в русскоязычной литературе18, – но сразу обратим внимание на немаловажное для нашей темы обстоятельство: те исследования в области «теории человека, человеческого сообщества, культуры и т. д.», которые поначалу, в период внутреннего оформления феноменологии, определялись Гуссерлем как «задачи второочередные, региональные и подчинённые» [Гуссерль. Картезианские размышления, §29], теперь, в период Кризиса, порождают невиданный замысел: «высветить, с одной стороны, новый тип или новую глубину историчности и, с другой, определить в соответствии с этим новые инструменты и исходное направление исторической рефлексии» [Гуссерль. Начало геометрии. Введение Жака Деррида, c. 10]. «Историчность идеальных предметностей, то есть их начало и их традиция» – вот новые ориентиры Гуссерлевой мысли, в движении к которым он надеется развить совершенно своеобразную, но лишь проясняющую глубинный telos феноменологии, историческую интуицию. Конечно, это вовсе не значит, что историзм теперь в союзниках у Гуссерля: последнего по-прежнему интересуют универсалии, а не случайные единичности, априори, а не апостериори, идеальности, а не сомнительные «реальности», но именно поэтому вдруг возникший интерес к истории не был для Гуссерля средством обоснования собственной философии, подобно опрометчивым позициям многих философов, от Аристотеля до Гегеля. В истории, взятой в своём чистом, априорном виде, в дистиллированной до идеальной квинтэссенции историчности, он полагал отыскать отблеск исторического начала, перводвижения, случившегося некогда и сохраняющегося в непрерывно возобновляемой традиции в качестве уникального примера, образца, истока этой самой традиции. Такое, раз случившееся начало разве не будет при всей своей конкретной фактичности универсальным и идеальным априори, являющимся для дальнейшей истории смыслообразующей и скрепляющей структурой? Отправной точкой этих, воистину «странных» для феноменологии размышлений служит небольшой текст, приложенный в виде примечания к §9а