Это было последнее, что увидел во сне Вадим Ялов.

«Спасибо, что остальное не показали». Сорокадвухлетний Вадим лежал на продавленном диване в своей съемной хате, он только что вырвался из кошмара, за двадцать лет ставшего привычным. «Слава Богу, самое страшное осталось за кадром». Он замерз, болел бок, но, по сравнению с тем, что он только что счастливо не увидел, это была сущая пустяковина.

– Сущая пустяковина! – он произнес вслух, сполз с дивана и поплелся в туалет.

Через десять минут, небритый и злой, Вадим бежал по Кузьминскому парку. Был перелом весны на лето, время, когда в Москве хорошо: город-муравейник омывается дождями и новыми надеждами его жителей на «летоэтомаленькаяжизнь». Было рано, кроме парочки сонных собачников, Вадим никого не видел. Под ногами шуршал попеременно асфальт, гравий и сухая трава, не убранная с прошлого лета. Часть Вадима еще не могла выкарабкаться из болезненных воспоминаний двадцатилетней давности, она же подсовывала ему мысли типа: «Эх, жахнуть бы спиртяги до удушья!», или «Виски односолодовый и немного льда», или самое тяжелое: «Пейте пиво пенное – рожа будет здоровенная». Вадим не употреблял алкоголь четырнадцать лет, четыре месяца и двадцать один день. Он почти не вспоминал о нем, единственным исключением стали после кошмарные несколько часов. Или несколько минут, если удавалось выйти на пробежку.

Другая часть почти здорового тела взрослого, в расцвете лет мужчины пробуждалась во время бега и уже на третьем куплете звучащего в его наушниках «Wewillrockyou» Queen ликовала от переполнявшего его блаженства. Вадим никому не говорил, но бег, по его мнению, был лучше секса. Он так же, как и занятия любовью, наполнял клетки кислородом, мышцы – энергией, а голову – медитативной пустотой, которая взрывалась блаженством, но, в отличие от секса, ни до, ни во время, ни после него не нужно было делить его с другим человеческим существом. Бег принадлежал Вадиму: и плохонький на пятнадцать минут, когда он опаздывал на работу, и настоящий, часа на полтора, когда приходили и уходили, как волны, и второе, и третье, и бесконечное по порядку дыхание. Мир принадлежал бегуну, Земля стелилась под его ноги, горизонт отодвигался, и в эти моменты Вадиму казалось, что в его жизни, наконец, все наладилось: он востребованный профессионал, который обеспечивает свою большую и дружную семью, которая восторженно встречает его на пороге их красивого дома, который стоит на берегу бесконечного озера, которое… Вот тут то ли дыхание сбивалось, то ли фантазия достигала своего предела упругости, за которым в прорехи сочилось обычно мрачное московское утро бездомного и бесхозного мужчины в кризисе середины жизни, как выражались психологи.

Вадим, несмотря на психфак МГУ, не особо доверял теории нормативных жизненных кризисов – сколько он себя помнил, ему никогда не было хорошо, просто до войны и событий, уничтоживших его душу, все было плохо, но терпимо. А после стало просто плохо. Радовался ли он когда-нибудь? Бывало. Особенно когда получалось на работе: удавалось отогнать очередную зверушку подальше от несчастных запутавшихся мальчиков и девочек. Мысль о пациентах прервала поток блаженства, и Вадим, забыв о том, что он больше не ведет прием, стал мысленно планировать следующие терапевтические сессии.

В то время, когда Вадим тер мочалкой свое тело под душем-почти-кипятком, в квартире на улице Зорге раздался звонок мобильного и Лидия Воронкина с удовольствием ответила на него, потому что он положил конец самой страшной пытки, которой можно терзать мать, потерявшую ребенка. Женщине снилось что-то, что она предпочла бы забыть: неуверенные шажки маленьких ножек в розовых сандаликах и мучительная надежда, что этот сон на самом деле явь, а то, что происходит с ней наяву, ужасный, затянувшийся на восемь лет кошмарный сон. Звонила Вера Солдатенкова, старинная подруга и в каком-то смысле коллега Воронкиной: