Пекут на нардеке пряники-медовики, калабушки – медовые булочки, круглые бабошки, а то и просто – нардечный хлеб. Он коричневый, сладкий, вроде старинного русского ситника, лишь слаще. Даже простые кулага ли, саламата – блюдо несытной поры: заваренная голым кипятком мука, в печи постоявшая, даже она станет такой желанной, когда в середке сделает мать ямочку и нальет пахучего арбузного меда. Сразу глаза загораются и ложки стучат.

А медовые семечки? Целый день они кипели в арбузной сладости, пропитались ею. Потом их промоют, просушат. Сладкие и пахучие. Одно слово – медовые. Но все это в прошлом. Нашем, родном, но таком далеком, что помнят его уже немногие. И если сегодня, вспоминая, прошелся я по соседским дворам, старых людей выспрашивая, то было еще кому рассказать. И кое-где в чуланах, на подловке, пылятся нардечные кувшины да горшки. А вот котлов уже нет.

Нынче память об арбузном меде еще жива. А завтра, может, и спросить будет некого.

Но арбуз еще жив. А значит, живет надежда, что когда-нибудь в Калаче ли, в Волгограде, а может, и в стольной Москве угостят нас не только пиццей да гамбургером, но мягкими казачьими пышками с нардеком да пряниками на арбузном меду, канышами. А с собою, в запас, увезем глиняный обливной кувшин ли, горшочек с золотистым арбузным медом, чтобы в зимнюю пору открыть его и почуять дух арбузный, вспомнить лето, жаркую донскую степь, бахчи в зелени кружевных плетей и тяжелые рябые арбузы, всклень налитые сладостью.

Нынешней осенью, в конце сентября, подъехали мы с товарищем на берег Дона, к Черкасовскому заливу. Товарищу моему, жителю городскому, захотелось ушицы. Вот и приехали на поклон к рыбакам.

Пора была вечерняя. Солнце опускалось к холмам Задонья. Низко шли сизые тучи.

Я вышел из машины. Поселок лежал позади. Ничто не мешало взгляду. Синела передо мной просторная донская вода, холмистое Задонье открывалось на многие километры. Солнце проглянуло, и засияло на той стороне желтое непаханое жнивье, рыжие дубки да вязы – осень гуляла в Задонье.

И я вдруг вспомнил, что не собирал еще нынче шиповник. Все суета да заботы… «За шиповником надо ехать, – сказал я товарищу. – Завтра же… А то пойдут дожди».

Шиповник на зиму собираю я всю жизнь. Раньше просто за Дон переправишься – и вот он. Потом на шиповник мода пошла, и стал я забираться подальше, в места нехоженые.

Ранним утром плывешь водою, на катере, до хутора Большой Набатов и оттуда не торопясь целый день идешь по берегу Дона, по холмам его, спускаясь к станице Голубинской, где в шесть ли, в семь часов уходит последний автобус в поселок. Туда и правишься, всегда успевая.

Нынче, в квартирном моем городском житье, есть одна радость – окно с видом на Волгу. Глядишь из него: берег, река, воды ее, далекий простор с высоты пятого этажа. Долго можно сидеть и глядеть. Всего лишь окошко, а такая отрада.

А в те походы, когда шел я не торопясь день напролет по холмам Задонья – это был праздник. Для взора, для сердца и души.

С высоких холмов открывается полмира. Все просторное луговое Придонье. Лесистые займища с рыжими дубняками, желтыми тополевниками, рдяными талами, а дальше – осенние луга, светлые пески, белые нити дорог; синие озера, протоки, старицы, дальние хутора.

Весь день идешь, взбираясь на холмы и спускаясь в лесистые балки. Дубы роняют желуди. Кусты боярышника в алых ягодах. В багряных зарослях барбариса кормятся куропатки, шумно взлетая от шагов твоих. И сам, словно птица божия, кормишься: мучнисто-сладкой бояркою, терпкими яблочками да грушами-дичками, плодами лоха. Под белесой их кожицей – кофейное сладкое масло: недаром лох называют у нас масленкой. И конечно, шиповником, выбирая кусты с мягкими ягодами. Так хороша их нежная сладкая мякоть. И хоть знаешь, что будет потом в горле першить от колючек, но ешь и ешь.