В ночь перед судом я спал так крепко, как не спал никогда, на моей памяти.

Хоть из неё почти всё и вылетело, остались только размытые образы, самые яркие из всех.

Я спал без сновидений.

Наутро меня разбудил ворчливый охранник, который кинул на пол мою еду и, смерив меня взглядом из под кустистых бровей (в котором читалось осуждение), вышел за дверь.

Я сначала не мог поверить своим глазам – на подносе и правда лежало пирожное, и шампанское было – яркое и красивое.

Я не видел таких красок уже очень давно, и тем более не видел еды столь настоящей и искренней, какой мне казалась эта – в лучах рассветного солнца, она казалась неземной, походила скорее на пищу богов, чем на обыкновенные продукты, которые в другой стране не вызовут ничего, кроме беглого равнодушного взгляда – мне же, в Карниворе, в тюрьме, после стольких месяцев пайков и эрзацев, карточек и ненавистных граммовок, нынешний завтрак показался не то что роскошью, но стал чуть ли не самым запоминающимся и светлым воспоминанием за всю мою жизнь.

И хоть шампанское плохо сочеталось с кремом и ягодами (всё-таки, я не думал, что его действительно принесут и хотел лишь выразить в своём ответе горькую иронию), оно, тем не менее, было отменным.

Позже я узнал, что за эту трапезу я должен благодарить доктора – именно он отдал охранникам три выдержанных бутылки коньяка, чтобы они пронесли мне эту еду.

Также перед судом мне даже предоставили душ – в котором я не был несколько месяцев – и бритву, и я обнаружил, насколько зарос, и хотя вид мой тем не менее был немного безумен, глаза мои не оставляли сомнений в моем нынешнем состоянии покоя и благоразумия.

И, наконец, меня проводили в здание суда.

Впервые выйдя на улицу, я, сначала ослепнув от солнечного света, не мог понять, где нахожусь – настолько эта улица утратила свои привычные очертания, настолько сильно война прошлась по ней, уничтожив почти все – тюрьма уцелела чудом, остатки остальных же домов представляли собой разваливающиеся скелеты, наполненные сломанной мебелью, и периодически мы видели в них убитых с горя или фактически, оплакивающих свою участь и участь своих родных.

Я скоро должен был к ним присоединиться.

Машины у нас не было, поэтому мы шли пешком.

Единственный грузовик тюрьмы реквизировал Леонард, как я понял из болтовни конвоиров.

Когда мы подходили к зданию суда, я уже знал, как пройдет слушание.

Тут не было крыши – и всё же, внутри заседала комиссия, где-то раскопанный (буквально, наверное) судья, а в уголке подметала и пыталась избавиться от нескончаемого мусора какая-то усердная безразличная ко всему старушка.

Меня проводили к моему месту, где я с интересом присматривался к своим палачам и пытался угадать их настроение по выражению лиц, а также узнать хоть какие-то новости о том, что происходит в стране.

– Встать, суд идёт. – вяло, не поднимаясь, произнёс судья и так же слабо ударил молотком.

Какой же фанатик формальностей, подумалось мне и я усмехнулся.

Невероятно.

– Подсудимый Инерс, бывший журналист и корреспондент газеты Вести Карниворы, обвиняемый в… – тут судья, по всей видимости, делающий всю работу один, и без того начавший негромко, и вовсе перестал быть слышим и лишь что-то бормотал себе под нос, а потом, судя по всему, вообще погрузился в сон.

Мои конвоиры смешались, а другие члены комиссии переглянулись несколько раз, и в конце концов, самый смелый из них растолкал председателя.

Тот, через несколько минут, оклемавшись, некоторое время продолжал, разлепив глаза, но затем они у него снова закрылись.

Его попытались снова разбудить, но он отмахнулся от них, и лишь каким-то отчаянным жестом человека, который хочет, чтобы его оставили в покое, схватил молоточек и ударил им по столу.