Он кивнул.

– Пришёл наводить порядок. Как и в других городах. Как и обещал.

Я всё ещё не понимал, и он уточнил:

– Мне неизвестно, откуда вы знаете Леонарда, ведь он начал свою, – тут он сморщился, – "карьеру" уже после того, как вы попали в тюрьму. Или же…

Он вопросительно посмотрел на меня, и я попытался кивнуть. Его лоб до известной меры разгладился.

– Тогда понятно. Одни несчастья он приносит, вот уж связались не с тем.

– Я не связывался. – Попытался возразить я. Доктор не спорил

– Может быть. Должно быть, он сам навязался вам – так же, как и стране. И так же, как и стране, он не принёс вам ничего путного – кроме как боли и страданий, даже если заслуженных, то явно не таких и не в такой форме.

– Что происходит, доктор? Что делает Леонард?

Врач усмехнулся.

– Наводит порядок. Как ему это видится.

Он горько развел руками. Показал на свое лицо.

– Вот его порядок, на деле. Пошёл против своих, брат против брата! И когда на фронте такая беда!

Далее доктор смешался от переполнявших его чувств и замолчал, закрыв лицо руками.

Я тоже молчал.

Я хотел выразить врачу свое понимание, сочувствие, благодарность за его доброту и заботливость, поинтересоваться состоянием его родных и его собственным, но поза этого человека как будто отвергала все попытки проникнуть ему в душу, показывала бесплодность их и вкупе с его бескорыстной натурой делала его в моем восприятии каким-то неприступным, даже безличным, бесполым – неким ангелом хранителем, чья жизненная цель состоит лишь в том, чтобы помогать другим, забывая о себе, хоть я и знал в глубине души, что это всего навсего человек, и к тому же очень уставший, но не мог относиться к нему, как к равному – хоть и ответственному за спасение моей жизни.

Для меня он был существом из другого мира.

И потому, когда существо отняло руки от своего лица и показало ясные, заплаканные голубые глаза, мне было трудно заставить что-то сказать, но я нашёл в себе силы спросить его.

Да, все мертвы.

Леонард их убил.

Не лично, разумеется, но ответственность в первую очередь лежит на военачальниках, а не на их солдатах.

– Единственное, что он с собой принёс – это безнадёжность и разрушения.

Помолчав, сказал доктор.

– И смерть.

Он глотнул из бутылки, принесённой с собой.

Выстрелы раздавались всё реже.

Внезапно доктор посмотрел на меня.

Пристально, испытующе – чем сразу поверг меня в нервозность.

Через некоторое время он сказал, видимо, сочтя меня достаточно сильным, чтобы выслушать новость:

– В вашем деле есть подвижки. Суд назначен на следующее воскресенье. Не спрашивайте, почему.

Я попросил доктора дать мне бутылку и он не возражал.

Казалось, мы оба истощили все свои запасы нервов и эмоций, и нас ничем нельзя было уже удивить.

Странное мы представляли собой зрелище – грязные, окровавленные мужчины, пьющие в открытой камере с рушащимся потолком посреди разваливающейся в братоубийстве страны.

Воскресенье так воскресенье.

А виски то, хорош…

Я посмотрел на доктора.

– 1870 года. – ответил он. – Выдержанное.

7

Как часто с этой крутизны,

Где птицы жадные кричат,

Под гул крутящейся волны

Смотреть я буду на закат.

Роберт Бёрнс

Дни сменялись ночами, за солнцем приходила луна.

Тишина, установившаяся было на улице, вновь наполнялась звуками – или же я своим отчаянием обречённого довёл до предела свои органы восприятия мира и чувственность, в безнадежной попытке вобрать в себя весь свет, тепло, счастье и звуки внешнего мира – мира, который был и моим.

Я подставлял лицо солнцу, когда оно на несколько минут в одно и то же время заглядывало в мою камеру, если только не было скрыто тучами, слушал пение птиц, смотрел за их небесными безмятежными играми сквозь зарешеченное окно, как прикованный пёс смотрит на опьянённых своей свободой дворовых собак, вольных пойти куда им только вздумается – весь мир у их ног, или лап, и всё, что следует сделать – это распахнуть дверь и протянуть руку.