– Давно приехал? – наконец произнесла мать.
– Несколько дней…
Мама покачала головой.
– Надолго?
– Не знаю… Я никуда не тороплюсь.
Мама снова покачала головой. Она нервно разгребла шершавыми рёбрами ладоней в разные стороны крошки на столе, оставив пред собой идеально чистый пятачок.
– Прости, что не приехал на похороны отца.
– Не важно. Даже если бы ты и приехал – его точно также зарыли бы. И он бы не ожил – слава Богу.
– Он мёртв… О мёртвых либо хорошо, либо никак.
– О мёртвых либо хорошо, либо ничего кроме правды! Ты мне скажи, ты опять поедешь?
– Нет, я остаться хочу…
–Прекрасно. Только работы нет нигде, а сидеть на моей шее, как паршивцу- отцу твоему, я не позволю – не железная.
Лёха смотрел на неё и понимал, что всё кончено. Давно. С рождения. И ничего никогда не наладить – ни сейчас, ни потом. Время тут не имеет значения.
– Мне не нужны твои деньги, мам. И твоя помощь – тоже. Хотя было бы не плохо, чтобы ты хоть немного меня бы любила. Почему ты не любишь меня, мама?.. Я ведь ни в чём, ни в чём не виноват… Хочешь, я тебе денег дам?.. Хватит на тот свет ещё прихватить. Хочешь?
Она сидела, и температура кипения внутри неё должна была вот-вот зашкалить: лицо почернело, губы перекосила злобная гримаса, в глазах читался гнев, презрение, отчаяние… Лёха давно уже не видел её такой, очень давно, – с детства, но сейчас это не внушало ему дикий страх перед ней – сейчас он сидел в похожем оцепенении, но испытывал не страх, а… жалость.
– Верни мне мою жизнь назад, если сможешь, тыыы!.. – взвыла она. – Вы меня сожрали с отцом, сожрали и высрали. Я ничто!!! Ты во всём виноват, ты! Слышишь меня?!.. – Она вскочила на ноги и тыкала своим искривлённым узловатым пальцем через стол в сторону Лёхи. – Мерзавцы… Зачем ты приехал?.. – Она, обессиленная, снова упала на стул. – Ты его копия, понимаешь?.. Хорошо, что хоть ноги хватило ума уберечь. Ты ведь и сам не любил меня…
Лёха смотрел на неё. «Ты ведь и сам не любил меня, – говорит она. – Боже…», – думал Лёха.
– Я не просился в эту жизнь, мама. Ты сама меня родила. Я уверен, что орал, как одержимый и упирался всеми руками и ногами, чтобы не вылезать оттуда. Но ты старалась, тужилась, наверно, да? И с воплями выпихнула меня в эту пустоту. Ну кто тебя просил?.. Ты думаешь, я – живу? Моя жизнь – это моментальные снимки детства, а за ними – выжженое каменное поле, в котором я бреду, как в бреду… и не могу ничего «посадить», потому что ничего хорошего не растёт на камнях…
Она сидела и плакала. «Это уже истерика», – подумал Лёха и решил дома не задерживаться.
– Надо было задушить меня тем шарфом тогда, в спальне. Помнишь? Я промочил валенки, и ты впала в такое бешенство, будто я сделал какую-то ужасную гадость. Ты душила меня, а я болтался на одной твоей правой руке и не мог коснуться пола. И если бы с улицы тогда не заехал отец и не рявкнул, ты бы доделала… Опять отец виноват и тут, да?.. – Лёха встал из-за стола и направился к выходу. – Но я давно простил тебя, мама… И я буду любить тебя всегда только потому, что ты моя мама. Прости…
Она сидела и смотрела в пустоту. Он вышел на улицу и направился к гаражу – там, он знал, должна была стоять отцовская «семёрка». Никто не знал, кто и за какие заслуги ему её пригнал, но факт оставался фактом – она стояла в гараже, и отец точно её не покупал. Он давал некоторым своим знакомым покататься, а техосмотр делали все вместе – отец очень любил порядок и всё у него было разложено по полочкам.