Старшина Шпак медленно отвел взор от списка, переместив его на рядового Голубкина, стоящего напротив.

Голубкин – широкоплечий двухметрового роста богатырь, бочонком выпятив грудную клетку и дурашливо откинув голову назад, невинными глазами встретил оловянный взгляд старшины, милейше при том улыбаясь. Бобрик его блондинистых волос совершал странные движения, то наползая на лоб, то отодвигаясь к затылку.

– Рядовой Голубкин, выйти из строя, – скучно произнес Шпак.

Сотрясая сапогами сорок седьмого размера крашенный суриком настил казарменного пола, солдат шагнул вперед, круто развернувшись лицом к хихикающей роте. Лик его не утратил благостного выражения, как и бобрик – противоестественных перемещений по сфере крепкого черепа.

– За шевеление волосами в строю, – произнес старшина, отделяя слово от слова, – и ушами… объявляю два наряда вне очереди… Встать в строй!

– За что?!

– Встать в строй!

– Ну, волк, сука…

– Сержант э… Подкопаев.

– Я, – откликнулся я бесцветно.

– Рота – смирно! – вяло приказал старшина. Добавил упавшим голосом: – Отбой…

Полетели на табуреты гимнастерки, ремни и галифе, заскрипели пружины узких коек-нар под солдатскими телами, и я тоже присел на край железной рамы своего личного казарменного ложа, стягивая сапог, но тут заметил, что «отбивались» в основном солдатики молоденькие, а старослужащие и сержанты разбрелись кто куда, причем одному из младших командиров, облачившемуся в спортивный костюм и кроссовки, Шпак, уходя из казармы, заметил:

– Самовольная отлучка в гражданской форме внешней одежды предусматривает, товарищ…

– Сладких казачек и стакан самогона, – донесся беспечный ответ.

– Вынужден писать докладную, – мрачно продолжил старшина.

– Не делай мозги, кусок, к разводу буду как штык! – пообещал обладатель спортивной одежды и двинулся, насвистывая, к выходу из казармы, попутно пнув ногой в зад узбека-дневального, склоненного над ведром с грязной водой, где кисла половая тряпка.

Опрокинув ведро, дневальный растянулся в мутной луже, затем, поднявшись, небрежно отряхнул рукавом с одежды влагу и, даже не поглядев в сторону невозмутимо удаляющегося «спортсмена», надел тряпку на швабру, принявшись за уборку.

В каждом его движении сквозило покорное коровье безразличие.

– Вот так салабонов и воспитывают! – донеслось до меня, и тут же рядом на койку опустился ефрейтор Харитонов, поерзал на пружинах и, зевнув, поинтересовался: – Насчет выставить старшим литр-другой не против, салажонок?

– Против, – сказал я, причем ответ поневоле прозвучал категорически и неприязненно. Ну что поделаешь, коли органически не выношу хамья…

– А чего? Поистратился? – Харитонов раскинулся на койке, марая край простыни грязными каблуками сапог. Он меня уже всерьез начал доставать, этот ефрейтор.

– Встань, – сказал я миролюбиво.

– Чего?

– Встать, ефрейтор Харитонов! – Я старался выдержать крайне любезную, даже доверительную интонацию.

– Че-его?! – раскатисто погнал он крик из пропитого горла.

Каким-то чисто механическим движением я резко дернул матрац на себя.

– С-сука… – со сдавленном удивлением молвил Харитонов, брякнувшись в проем между койками. Впрочем, он тут же упруго поднялся, уставившись на меня с немым изумлением.

– Сержантик-то с норовом, – заметили из погруженного в темноту угла казармы, окутанного табачным дымом.

– Молодой, а борзый, – согласился Харитонов усмешливо. – Ну-к, выйдем, сучонок, – предложил надменно, кивнув в сторону коридора.

Ох, не хотелось мне мордобития, хотя в данном вопросе смело могу назвать себя специалистом многоопытным, получавшим в голову и в корпус столько раз, что страх перед болью и увечьями был из меня выбит еще в нежном юношеском возрасте, когда начал я заниматься кикбоксингом в родимых московских Лужниках…