– Хорошо провести время, Винфрид.

Я кивнул, а сам уже посматривал на Рихи. Мол, ну же, видишь, все не так плохо, раз меня узнают и без новых песен.

– Ты опоздал, – вместо приветствия нахмурился Рихи. – Но я все равно чертовски рад тебя видеть.

Притянув меня к себе, он похлопал по моей спине где-то в районе лопатки – «отцовский» жест.

Обменявшись рукопожатиями с парнями, я плюхнулся на диванчик рядом с Гусом, отделяясь его щуплым телом от пышущего жаром Рихи. Мне знаком такой сорт горячности Рихи – влажные ладони, лихорадочный блеск в глазах. Он еле сдерживает себя в рамках приличий и условностей, чтобы не вскочить с места, не схватить меня за грудки и не трясти, пока из меня, словно монеты из карманов Пиноккио, не посыплются «песенки».

Травянистого цвета диван приятно просел, окружая своими пухлыми выпуклостями, как материнское нутро – тепло и безопасно. И Рихи не близко – через стол.

Рихи потирал подбородок и смотрел мне куда-то в волосы.

– Твои демки не годятся. Вообще ни одна. Если бы ты не перестал писать песни, поддерживать интерес вокруг вас было бы легко. Но после такой длинной паузы… – Рихи развёл руками.

– А как же «Morgen ist die Frage»8? Она ведь неплоха. Не идеальная, но приятная на слух. И текст не пустышка. Разве она… – подал голос Аксель.

– Акс, она нам ничего не даёт. Год назад она бы звучала, год назад. А сейчас… нет. Не вариант.

Год назад я предпочёл бы откусить себе язык, нежели оправдываться за то, что написал. Я писал что хотел и как хотел. В своём темпе, своими словами.

– Записи не годятся, потому что рынок уже другой, молодежь другая: они хотят радоваться, – Рихи критично поджал губы, – Вспомни последний альбом: боль на боли, одни слёзы и печали. Сейчас они такое слушать не хотят. Афганистан, Ирак, парниковые выбросы, волосы Трампа – им есть о чем париться и без такой музыки.

Официант принёс пиво для нас и воду – для Рихи, и какое-то время мы молча пили. Я всматривался в зеркальную столешницу – волосы совсем разметались на ветру; пора бы их подстричь. На груди прямо посреди чёрного худи – белёсое пятно неясного происхождения. Надо же, не заметил перед выходом. Рихи ещё больше ерзал на своём месте: боюсь, после его задницы на диване не останется велюра. Мне больше нечего ему сказать, только вот…

– Но ведь им всегда нравилась моя откровенность.

Рихи покачал головой:

– Люди все еще хотят откровенности…

– Но не моей, да?

– Чувак, ты застыл в одних и тех же темах. Они просто устали от этого. Я ведь знаю, какой ты и как можешь. Внутри тебя творится такое… – Рихи закатил глаза, – но ты не можешь об этом писать.

Мы снова молчали. Рихи сосредоточенно пил воду.

– Время не стоит на месте, запросы меняются.

Рихи снова говорил горячо, с сочувствием, но оно мне уже не было нужно. Я злился так же, как когда впервые увидел этот сочувствующий взгляд маминой коллеги по работе. Нееет, засуньте его себе в жопу.

– Каждый день появляется много новых исполнителей, – продолжал вещать Рихи – молодых и дерзких, они отвлекают на себя внимание. Взять хотя бы Инненштадт.

Снова этот Инненштадт! Сладкие мордашки и сладкие голоса, аж тошнит! Едва откроешь интернет, на тебя потоком льется этот сладкий сироп. К началу прошлого фестивального сезона их знала уже вся Германия, а сегодня в каждом городе билеты на их концерты раскупаются за часы.

– Мне кажется, им хотелось бы узнать тебя, Винфрид, поближе, – Мюллер откусил кусок хрустящего тоста. – Что, если написать песню о твоей матери?

«Что?!»

– Нет.

– Может, тогда рассказать, что Карла – героиня твоей самой известной песни, какое-то время была еще и твоей учительницей искусств?